850
0,2
2015-03-04
Репортаж о жизни на краю земли
Корреспондент “МК” узнал, как живут в XXI веке аборигены Севера — ненцы-оленеводы.
Этот регион не зря назвали “краем земли”. Она здесь действительно заканчивается, по крайней мере в понимании жителей Центральной России. В ресторанах Салехарда строители могут позволить себе свиную рульку за 1200 рублей, а всего в 400 километрах от города, в тундре, кочующие ненцы до сих пор пьют кровь северных оленей. Здесь даже в столице региона Интернет работает с перебоями, зато уже никого не удивляет спутниковая тарелка, установленная на “крыше” чума. В больницах самое современное оборудование, а в стойбищах до сих пор можно встретить детей, в свидетельстве о рождении у которых записано: “Ярсалинская тундра”.
Здесь зона нежелательного проживания для человека: затяжные северные ночи и сводящее с ума солнце полярным днем. Но для живущих по законам предков ненцев нет более желанной земли: “Без тундры и оленей мы никто”. Когда-то они, независимые, свободолюбивые, бегали по тундре от советской власти. Теперь — все больше зависят от российской.
Трасса в пригороде Салехарда. За поворотом свет автомобильных фар выхватывает из бесконечных снежных дюн по обочине дороги оленью упряжку. Рядом исступленно машет руками маленький чум. Тормозим. Чум подбегает, протягивает нам для приветствия руку: “Толян”.
“Не проводите, сколько по пути? А то без фар нас не видно. Задавить могут!”
Водитель, которого встреча с голосующим на трассе аборигеном особо не удивляет, не прочь организовать “световой” кортеж. В ответ Толян вытаскивает из-за пазухи малицы — национальной ненецкой одежды из оленьих шкур — коммуникатор. Не просто мобильник, а такой, какому бы и в столице позавидовали. “Дай телефон запишу. Вдруг оленина понадобится? А я раз в месяц в поселке бываю. Позвоню”.
Регион контрастов. Край земли…
Дом на полозьях
— Это хорошо, что фельдшер из фактории точные координаты стойбища назвал. А иногда вызов поступает напрямую от кочующих ненцев: река такая-то, среднее течение. И выглядывай этот чум в иллюминатор. — О полетах в тундру доктор Андрей Иванов рассказывает, будто об обычных выездах на “скорой”. В принципе так оно и есть: вызовов в тундру у санитарной авиации Ямала за год набегает до тысячи.
В стойбище, что в сотне километров от поселка Яр-Сале, мы летим забрать 11-месячного малыша, у которого уже несколько дней температура под сорок. А заодно доставить в Салехард двух ненок на сносях.
В тундре акушер Андрей Иванов — личность известная. Едва ли не в каждом чуме можно услышать: “Красный доктор жене жизнь спас”.
— Это я года три назад куртку купил горнолыжную красного цвета, — смеется Андрей Иванов. — Теплая оказалась, вот я в ней на вызовы и летал. Она уже давно износилась, а прозвище “красный доктор” все кочует от стойбища к стойбищу…
В “вертушке” доктор Иванов знакомит нас с тундровым этикетом.
— Чум разделен на сектора: справа от очага располагается мужская половина, слева — женская. Если вам нужно перейти из одной половины в другую, ни в коем случае не заходите за очаг. Эта территория считается священной. Там у одних живут иконы, у других — иттермы, ритуальные куклы, изготовляемые из обычной чурки 33 ударами топора. Каждая иттерма — вместилище души умершего родственника. Ненцы возят их с собой до тех пор, пока не забывают, в честь кого они изготовлены. Потом их оставляют в тундре, — разъясняет доктор.
Правда, по словам Иванова, важно даже не то, как ты зашел в чум или поздоровался с хозяевами. Главное — принять совершенно другую ментальность.
— Здесь никто никуда не торопится, все очень размеренно. Суетиться в тундре — это дурной тон.
… Снижаемся. Прямо под нами, посреди изрезанной лентами рек тундры, появляется “наперсток” чума. Вокруг — сотни фигурок оленей величиной с игольное ушко. Из иллюминатора они напоминают стаю комаров. Садимся. “Оленья мошкара” разлетается от вращающихся на огромной скорости лопастей.
Стойбище, куда мы прилетели, состоит всего из одного чума. В нескольких метрах от него прямо на снегу сидит мальчуган лет пяти, пытается вырвать из-под твердого наста хворостину. На улице мороз градусов сорок: ресницы покрываются инеем, на бородах у мужчин нарастают сосульки. А мальчишка так и сидит на снегу, борясь с карликовым деревцем.
Семья, к которой мы прилетели, достаточно бедная. В чуме у состоятельных ненцев есть спутниковая тарелка, генератор, а значит, и все блага цивилизации.
— Обморозится ведь! — замечаем мы.
— Что вы, — машет рукой доктор. — В этой одежде из оленьих шкур (мужская называется малица, женская — ягушка) можно на снегу спать. Ненцы так и делают, если их метель в тундре застала.
Детей здесь очень рано нагружают взрослыми заботами: мальчики уже в четыре года помогают родителям искать дрова и следить за оленями, девочки — шить и готовить.
— Помню, приехали мы по вызову на одну базу, — приводит пример доктор. — Захожу в дом, там сидят семеро мужиков-вахтовиков — здоровые такие, пропитые. Следом заходит маленький ненецкий мальчик с ведром воды. Звали его Прокофием.
— Что же ты здесь делаешь? — спрашиваю.
— Воду ношу, кашу варю, печку растапливаю. Дядям помогаю.
— А лет тебе сколько?
— Четыре с половиной! — едва ли не на пальцах показывает ребенок…
— Оказывается, малыша выписали из окружной больницы и привезли на эту базировку, — продолжает врач. — Родители в тундре — неизвестно где. Единственное, что знал мальчик, что через три недели они обязательно должны пройти через это место и забрать его.
На приеме у педиатра в больнице поселка Яр-Сале
Кровь да мясо — пища наша
Подняв покрывшийся ледяной коркой полог, входим в чум. На дощатом полу разложены оленьи шкуры. На них сидят два малыша лет четырех — качают люльку с младенцем. Пара висящих под потолком керосинок едва освещают стоящую в центре чума печку-буржуйку. Пыхтит покрытый копотью чайник. Заунывно скулит собака.
Кажется, жизнь здесь застыла в прошлом веке. На самом же деле такая бедность для тундровиков скорее исключение, нежели правило. В чумах, где живут состоятельные семьи, есть генератор, телевизор, спутниковая тарелка, DVD, стиральная машинка. Некоторые даже ванну с собой возят.
На невысоком столике — несколько чашек, тарелка с оленьей строганиной. Меню тундровиков не отличается разнообразием: конечно, есть и макароны, и крупы, но основа любой трапезы — олень. Здесь не только едят его мясо, но и пьют кровь. Раньше это был единственный способ бороться с цингой, теперь скорее традиция. А мозги оленя для тундровых детишек кажутся вкуснее любого мороженого.
Пока фельдшер Ирина осматривает младенца, его мать следит за действиями врача одним глазом. Второй основательно заплыл.
— Таблетку нужно, — жалуется ненка.
— В больницу нужно, — доносится ответ фельдшера.
Едва научившись ходить, дети помогают родителям следить за хозяйством.
Но женщина собираться не спешит. Слезы бегут по обмороженным, покрытым коричневой коркой щекам. В унисон ей ревут два маленьких сына.
Уже потом, в Салехардской окружной больнице, нам объяснят, что тундровые женщины — наиболее проблемная категория пациенток. Дело в том, что на них здесь лежат все бытовые обязанности. Стоит ей лечь в больницу — считай, семья останется без крыши над головой. Дело все в том, что чум у ненцев устанавливает исключительно женщина. Летом управляется за час, зимой — за полтора. “Когда тепло, для покрытия (нюков. — “МК”) используем брезент, зимой — оленьи шкуры. На один чум уходит их штук восемьдесят, — объясняет немногословная, как и все жители тундры, хозяйка. — Когда тут по больницам разъезжать?”
— Особенно много проблем у нас с беременными: они как только родят, сразу рвутся обратно, — объясняет главврач больницы Михаил Коган.
Еще несколько десятков лет назад женщины и вовсе отказывались рожать в больнице — для них в стойбище ставили специальный чум. О том, чтобы пройти обследование, речи и быть не могло. Итог — половина детей умирали на первых неделях жизни.
— Фельдшеры нашли способ вычислять беременных. Дело в том, что вместо пеленок тогда использовали ягель, который начинали собирать еще на первых месяцах беременности. Заметит фельдшер женщину за этим занятием — сразу гонит на обследование, — объясняет Ирина. — Кстати, даже сейчас многие семьи пренебрегают памперсами, по старинке пользуясь мхом. Его даже с собой в больницу некоторые пациентки на сносях берут.
Вообще, по наблюдениям врачей, ненцы отличаются на удивление крепким здоровьем. У них почти нет сердечно-сосудистых заболеваний, они не страдают язвами—гастритами. Если бы в тундре ввели сухой закон, здесь бы и вовсе был край долгожителей.
Школа городской жизни
В шесть лет жизнь ненецких малышей меняется коренным образом. В тундру за ними прилетает вертолет, чтобы забрать их в интернат. Это в первые годы после установления на Ямале советской власти ненцы прятали детей, насильно увозимых работниками “красного чума” в поселки на учебу. Сейчас тундровики ценят образование. Ненцев, не окончивших девятилетку, практически не осталось. Прививка цивилизацией для большинства тундровиков проходила болезненно.
— Мне было девять лет, когда я впервые приехала в поселок на учебу. Помню, по пути отец остановил нарты и стал показывать на небо: “летящая лодка”. Так я впервые увидела самолет. От страха вжалась в нарты и все время думала, не упадет ли он на нас, — поделилась своими детскими воспоминаниями пенсионерка Нина Ларовна, с которой мы познакомились на ярмарке в Салехарде. — А еще, будете смеяться, я долго боялась дверей в домах. Мне все казалось, что они меня съедят, прищемят.
Конечно, от сегодняшних детей не услышишь рассказов о железных птицах или механических нартах. Но и они, попав в интернат, испытывают культурный шок.
— Я первое время боялся кран открывать, — смеется 9-летний Толик, воспитанник школы-интерната в поселке Яр-Сале. — И звука воды в туалете.
Интернат в поселке Яр-Сале — самый большой из подобных общеобразовательных учреждений в России. Шесть современных корпусов, несколько компьютерных классов, биологическая, химическая и физическая лаборатории. Здесь и некоторым московским школьникам есть от чего впасть в ступор. Именно поэтому дети сперва поступают в предшкольный класс — своеобразную подготовительную группу для жизни в городе.
— Почти все воспитатели предшкольных классов — коренной национальности. Первое, что они делают, это приучают детей к гигиене. Учат пользоваться туалетом, чистить зубы, — объясняет директор Николай Шемякин.
Но главная обязанность воспитателей — научить детей говорить между собой на русском языке. Ведь хотя их родители и знают великий и могучий, общаются в семье в основном по-ненецки. Почувствовав вкус жизни в городе, тундровики не стремятся возвращаться в родное стойбище. Всего 15—17% выпускников после окончания школы отправятся пасти оленей. В прошлом году здесь и вовсе поставили рекорд: 95% 11-классников поступили в вузы.
Около стенки стоят две девочки лет четырнадцати. На одной футболка “Токио Хотел”, вторая кутается в толстовку. Обе склонились над мобильниками. Услышав вопрос про возвращение в тундру, они смущенно пожимают плечами. Но во взгляде четко прочитывается: “Мы что, дуры?..”
У Лены и Маши будущее уже распланировано: сперва поступление в Тюменский нефтегазовый университет, потом — замуж за городского.
На самом же деле жизненная линия тундровиков не всегда строится по прямой “тундра—интернат—институт—поселок”. Иногда она замыкается кольцом.
— Я был знаком с пилотом-ненцем, который 20 лет отлетал на “Ми-8”, а выйдя на пенсию, отправился обратно в тундру, — говорит Андрей Иванов. — Купленную в поселке квартиру племянникам отдал. Говорит — не могу больше, простора хочется, спокойствия.
Редактор из племени морских ракушек
Редактор ненецкой газеты “Няръяна Нгэрм” (“Красный Север”) как раз из таких. В Салехарде у него двухэтажная квартира с четырьмя спальнями и двумя ванными комнатами, а и месяца не проходит, чтобы он не поехал в тундру. У всех четырех детей — высшее образование, а дома они до сих пор стараются говорить по-ненецки.
— Яунгад Хабэча Хываревич, вождь племени морских ракушек, воскресший из мертвых, сын строптивого, внук белого медведя, правнук моржа, — оттараторил главред, протягивая руку для приветствия.
Не дожидаясь наших вопросов из серии “где здесь имя?”, пояснил:
— Хабэча — это имя. Переводится как “воскресший из мертвых”. Когда я родился, пуповина обвилась вокруг шеи и едва не задушила меня. Но бабушка, знающая технику иглоукалывания и другие народные средства, вернула меня к жизни. Но вы можете называть меня дядя Федор или Федор Константинович — так ко мне родственники обращаются. Ведь ненецкие имена у тундровиков считаются священными. Они никогда не называют ими друг друга, а пользуются русскими “псевдонимами”.
О традициях и поверьях тундровиков дядя Федор может рассказывать часами.
— Невесту молодой человек сперва должен привести к главе рода. Если тот одобрит выбор, можно жениться. Трижды я приводил девушек к своему дяде — и трижды он говорил: “Ищи лучше, не будет тебе с ней счастья”. Лишь на четвертый раз он дал добро на брак. И не ошибся ведь: сколько лет живу с женой, а в ней души не чаю.
В интернат тундровых детей каждый год доставляют на вертолете
До сих пор, по уверениям Федора Константиновича, среди местного населения почти нет разводов. “Одна баба в тундре не проживет, а к родителям в чум ей путь заказан”.
— Другое дело, если муж умирает. Тогда, чтобы дети не пошли по миру, на женщине чаще всего женится младший брат мужа, — объясняет Хабэча Яунгад. — Но это только в таких экстренных случаях. Так-то браки внутри рода исключены.
Кстати, обряд захоронения в тундре тоже дошел до сегодняшнего дня почти без изменений. Из-за того что вокруг вечная мерзлота, зарыть гроб в почву невозможно. Поэтому покойника оставляют над землей.
— С момента смерти человека до его погребения может пройти несколько месяцев. Все это время семья собирает в тундре бревна, пригодные для изготовления гроба, а тело человека возит с собой на специальных нартах, — объясняет Хабэча Хавыревич. — У каждой семьи на пути каслания есть родовое кладбище, расположенное на возвышенности. Когда гроб готов, его оставляют там. Постепенно грунт тает, и гроб уходит под землю. Лишь за 50 лет тундра его полностью поглощае
И “Буран” — хорошо, и мотор — хорошо, а олени лучше
В “рупоре” тундры Хабэча Яунгад работает уже больше тридцати лет. Все это время газету доставляют в поселки, откуда ее уже забирают кочующие аборигены. Говорят, ненцы разбирают всю тысячу экземпляров. Ведь по центральным каналам, которые ловятся у них в чуме, о близких им проблемах не говорят.
Основная — это отношения с нефтяниками.
— Вот, к примеру, сейчас в связи с разработкой Болоненковского месторождения 400—500 семей нужно перевести на оседлый образ жизни. По этим территориям у них издавна проходили пути каслания оленей, теперь же там буровые. А ведь вся жизнь ненцев основана на оленях — в поселке без работы народ просто погибнет, — объясняет дядя Федор.
В 90-е годы противостояние аборигенов и нефтяников доходило до вооруженных конфликтов. Сейчас обе стороны предпочитают стол переговоров.
— Обычно за промышленное освоение тундры нефтегазовая компания обязуется платить общине энную сумму денег. Но это капля в том золотом море. Обычно главе рода выплачивают тысяч сто, а он уже распределяет эти деньги между людьми. Плюс обязуются обеспечивать топливом, иногда “Буранами”, моторами для лодок, — говорит Хабэча Яунгад. — Одним словом, кто как договорится. Ну и от государства тундровикам платят по две тысячи на человека. Но это ведь все равно копейки
На самом же деле проблема здесь куда глубже. “Коренные думают, что мы им всегда должны”, — это фразу здесь можно услышать от большинства русских, особенно проживающих в национальных поселках. Люди жалуются, что ненцам дают жилье, которого русские добиваются годами. Но все понимают: без этой господдержки в тундре, где килограмм оленины принимают по сто рублей, а буханка хлеба стоит 30, кочующему населению не выжить.
Но они пытаются выживать. По законам предков. Вот только с каждым годом город со своими соблазнами становится все ближе. А желание стать его частью — все сильнее.
via
Источник: www.yaplakal.com/
Этот регион не зря назвали “краем земли”. Она здесь действительно заканчивается, по крайней мере в понимании жителей Центральной России. В ресторанах Салехарда строители могут позволить себе свиную рульку за 1200 рублей, а всего в 400 километрах от города, в тундре, кочующие ненцы до сих пор пьют кровь северных оленей. Здесь даже в столице региона Интернет работает с перебоями, зато уже никого не удивляет спутниковая тарелка, установленная на “крыше” чума. В больницах самое современное оборудование, а в стойбищах до сих пор можно встретить детей, в свидетельстве о рождении у которых записано: “Ярсалинская тундра”.
Здесь зона нежелательного проживания для человека: затяжные северные ночи и сводящее с ума солнце полярным днем. Но для живущих по законам предков ненцев нет более желанной земли: “Без тундры и оленей мы никто”. Когда-то они, независимые, свободолюбивые, бегали по тундре от советской власти. Теперь — все больше зависят от российской.
Трасса в пригороде Салехарда. За поворотом свет автомобильных фар выхватывает из бесконечных снежных дюн по обочине дороги оленью упряжку. Рядом исступленно машет руками маленький чум. Тормозим. Чум подбегает, протягивает нам для приветствия руку: “Толян”.
“Не проводите, сколько по пути? А то без фар нас не видно. Задавить могут!”
Водитель, которого встреча с голосующим на трассе аборигеном особо не удивляет, не прочь организовать “световой” кортеж. В ответ Толян вытаскивает из-за пазухи малицы — национальной ненецкой одежды из оленьих шкур — коммуникатор. Не просто мобильник, а такой, какому бы и в столице позавидовали. “Дай телефон запишу. Вдруг оленина понадобится? А я раз в месяц в поселке бываю. Позвоню”.
Регион контрастов. Край земли…
Дом на полозьях
— Это хорошо, что фельдшер из фактории точные координаты стойбища назвал. А иногда вызов поступает напрямую от кочующих ненцев: река такая-то, среднее течение. И выглядывай этот чум в иллюминатор. — О полетах в тундру доктор Андрей Иванов рассказывает, будто об обычных выездах на “скорой”. В принципе так оно и есть: вызовов в тундру у санитарной авиации Ямала за год набегает до тысячи.
В стойбище, что в сотне километров от поселка Яр-Сале, мы летим забрать 11-месячного малыша, у которого уже несколько дней температура под сорок. А заодно доставить в Салехард двух ненок на сносях.
В тундре акушер Андрей Иванов — личность известная. Едва ли не в каждом чуме можно услышать: “Красный доктор жене жизнь спас”.
— Это я года три назад куртку купил горнолыжную красного цвета, — смеется Андрей Иванов. — Теплая оказалась, вот я в ней на вызовы и летал. Она уже давно износилась, а прозвище “красный доктор” все кочует от стойбища к стойбищу…
В “вертушке” доктор Иванов знакомит нас с тундровым этикетом.
— Чум разделен на сектора: справа от очага располагается мужская половина, слева — женская. Если вам нужно перейти из одной половины в другую, ни в коем случае не заходите за очаг. Эта территория считается священной. Там у одних живут иконы, у других — иттермы, ритуальные куклы, изготовляемые из обычной чурки 33 ударами топора. Каждая иттерма — вместилище души умершего родственника. Ненцы возят их с собой до тех пор, пока не забывают, в честь кого они изготовлены. Потом их оставляют в тундре, — разъясняет доктор.
Правда, по словам Иванова, важно даже не то, как ты зашел в чум или поздоровался с хозяевами. Главное — принять совершенно другую ментальность.
— Здесь никто никуда не торопится, все очень размеренно. Суетиться в тундре — это дурной тон.
… Снижаемся. Прямо под нами, посреди изрезанной лентами рек тундры, появляется “наперсток” чума. Вокруг — сотни фигурок оленей величиной с игольное ушко. Из иллюминатора они напоминают стаю комаров. Садимся. “Оленья мошкара” разлетается от вращающихся на огромной скорости лопастей.
Стойбище, куда мы прилетели, состоит всего из одного чума. В нескольких метрах от него прямо на снегу сидит мальчуган лет пяти, пытается вырвать из-под твердого наста хворостину. На улице мороз градусов сорок: ресницы покрываются инеем, на бородах у мужчин нарастают сосульки. А мальчишка так и сидит на снегу, борясь с карликовым деревцем.
Семья, к которой мы прилетели, достаточно бедная. В чуме у состоятельных ненцев есть спутниковая тарелка, генератор, а значит, и все блага цивилизации.
— Обморозится ведь! — замечаем мы.
— Что вы, — машет рукой доктор. — В этой одежде из оленьих шкур (мужская называется малица, женская — ягушка) можно на снегу спать. Ненцы так и делают, если их метель в тундре застала.
Детей здесь очень рано нагружают взрослыми заботами: мальчики уже в четыре года помогают родителям искать дрова и следить за оленями, девочки — шить и готовить.
— Помню, приехали мы по вызову на одну базу, — приводит пример доктор. — Захожу в дом, там сидят семеро мужиков-вахтовиков — здоровые такие, пропитые. Следом заходит маленький ненецкий мальчик с ведром воды. Звали его Прокофием.
— Что же ты здесь делаешь? — спрашиваю.
— Воду ношу, кашу варю, печку растапливаю. Дядям помогаю.
— А лет тебе сколько?
— Четыре с половиной! — едва ли не на пальцах показывает ребенок…
— Оказывается, малыша выписали из окружной больницы и привезли на эту базировку, — продолжает врач. — Родители в тундре — неизвестно где. Единственное, что знал мальчик, что через три недели они обязательно должны пройти через это место и забрать его.
На приеме у педиатра в больнице поселка Яр-Сале
Кровь да мясо — пища наша
Подняв покрывшийся ледяной коркой полог, входим в чум. На дощатом полу разложены оленьи шкуры. На них сидят два малыша лет четырех — качают люльку с младенцем. Пара висящих под потолком керосинок едва освещают стоящую в центре чума печку-буржуйку. Пыхтит покрытый копотью чайник. Заунывно скулит собака.
Кажется, жизнь здесь застыла в прошлом веке. На самом же деле такая бедность для тундровиков скорее исключение, нежели правило. В чумах, где живут состоятельные семьи, есть генератор, телевизор, спутниковая тарелка, DVD, стиральная машинка. Некоторые даже ванну с собой возят.
На невысоком столике — несколько чашек, тарелка с оленьей строганиной. Меню тундровиков не отличается разнообразием: конечно, есть и макароны, и крупы, но основа любой трапезы — олень. Здесь не только едят его мясо, но и пьют кровь. Раньше это был единственный способ бороться с цингой, теперь скорее традиция. А мозги оленя для тундровых детишек кажутся вкуснее любого мороженого.
Пока фельдшер Ирина осматривает младенца, его мать следит за действиями врача одним глазом. Второй основательно заплыл.
— Таблетку нужно, — жалуется ненка.
— В больницу нужно, — доносится ответ фельдшера.
Едва научившись ходить, дети помогают родителям следить за хозяйством.
Но женщина собираться не спешит. Слезы бегут по обмороженным, покрытым коричневой коркой щекам. В унисон ей ревут два маленьких сына.
Уже потом, в Салехардской окружной больнице, нам объяснят, что тундровые женщины — наиболее проблемная категория пациенток. Дело в том, что на них здесь лежат все бытовые обязанности. Стоит ей лечь в больницу — считай, семья останется без крыши над головой. Дело все в том, что чум у ненцев устанавливает исключительно женщина. Летом управляется за час, зимой — за полтора. “Когда тепло, для покрытия (нюков. — “МК”) используем брезент, зимой — оленьи шкуры. На один чум уходит их штук восемьдесят, — объясняет немногословная, как и все жители тундры, хозяйка. — Когда тут по больницам разъезжать?”
— Особенно много проблем у нас с беременными: они как только родят, сразу рвутся обратно, — объясняет главврач больницы Михаил Коган.
Еще несколько десятков лет назад женщины и вовсе отказывались рожать в больнице — для них в стойбище ставили специальный чум. О том, чтобы пройти обследование, речи и быть не могло. Итог — половина детей умирали на первых неделях жизни.
— Фельдшеры нашли способ вычислять беременных. Дело в том, что вместо пеленок тогда использовали ягель, который начинали собирать еще на первых месяцах беременности. Заметит фельдшер женщину за этим занятием — сразу гонит на обследование, — объясняет Ирина. — Кстати, даже сейчас многие семьи пренебрегают памперсами, по старинке пользуясь мхом. Его даже с собой в больницу некоторые пациентки на сносях берут.
Вообще, по наблюдениям врачей, ненцы отличаются на удивление крепким здоровьем. У них почти нет сердечно-сосудистых заболеваний, они не страдают язвами—гастритами. Если бы в тундре ввели сухой закон, здесь бы и вовсе был край долгожителей.
Школа городской жизни
В шесть лет жизнь ненецких малышей меняется коренным образом. В тундру за ними прилетает вертолет, чтобы забрать их в интернат. Это в первые годы после установления на Ямале советской власти ненцы прятали детей, насильно увозимых работниками “красного чума” в поселки на учебу. Сейчас тундровики ценят образование. Ненцев, не окончивших девятилетку, практически не осталось. Прививка цивилизацией для большинства тундровиков проходила болезненно.
— Мне было девять лет, когда я впервые приехала в поселок на учебу. Помню, по пути отец остановил нарты и стал показывать на небо: “летящая лодка”. Так я впервые увидела самолет. От страха вжалась в нарты и все время думала, не упадет ли он на нас, — поделилась своими детскими воспоминаниями пенсионерка Нина Ларовна, с которой мы познакомились на ярмарке в Салехарде. — А еще, будете смеяться, я долго боялась дверей в домах. Мне все казалось, что они меня съедят, прищемят.
Конечно, от сегодняшних детей не услышишь рассказов о железных птицах или механических нартах. Но и они, попав в интернат, испытывают культурный шок.
— Я первое время боялся кран открывать, — смеется 9-летний Толик, воспитанник школы-интерната в поселке Яр-Сале. — И звука воды в туалете.
Интернат в поселке Яр-Сале — самый большой из подобных общеобразовательных учреждений в России. Шесть современных корпусов, несколько компьютерных классов, биологическая, химическая и физическая лаборатории. Здесь и некоторым московским школьникам есть от чего впасть в ступор. Именно поэтому дети сперва поступают в предшкольный класс — своеобразную подготовительную группу для жизни в городе.
— Почти все воспитатели предшкольных классов — коренной национальности. Первое, что они делают, это приучают детей к гигиене. Учат пользоваться туалетом, чистить зубы, — объясняет директор Николай Шемякин.
Но главная обязанность воспитателей — научить детей говорить между собой на русском языке. Ведь хотя их родители и знают великий и могучий, общаются в семье в основном по-ненецки. Почувствовав вкус жизни в городе, тундровики не стремятся возвращаться в родное стойбище. Всего 15—17% выпускников после окончания школы отправятся пасти оленей. В прошлом году здесь и вовсе поставили рекорд: 95% 11-классников поступили в вузы.
Около стенки стоят две девочки лет четырнадцати. На одной футболка “Токио Хотел”, вторая кутается в толстовку. Обе склонились над мобильниками. Услышав вопрос про возвращение в тундру, они смущенно пожимают плечами. Но во взгляде четко прочитывается: “Мы что, дуры?..”
У Лены и Маши будущее уже распланировано: сперва поступление в Тюменский нефтегазовый университет, потом — замуж за городского.
На самом же деле жизненная линия тундровиков не всегда строится по прямой “тундра—интернат—институт—поселок”. Иногда она замыкается кольцом.
— Я был знаком с пилотом-ненцем, который 20 лет отлетал на “Ми-8”, а выйдя на пенсию, отправился обратно в тундру, — говорит Андрей Иванов. — Купленную в поселке квартиру племянникам отдал. Говорит — не могу больше, простора хочется, спокойствия.
Редактор из племени морских ракушек
Редактор ненецкой газеты “Няръяна Нгэрм” (“Красный Север”) как раз из таких. В Салехарде у него двухэтажная квартира с четырьмя спальнями и двумя ванными комнатами, а и месяца не проходит, чтобы он не поехал в тундру. У всех четырех детей — высшее образование, а дома они до сих пор стараются говорить по-ненецки.
— Яунгад Хабэча Хываревич, вождь племени морских ракушек, воскресший из мертвых, сын строптивого, внук белого медведя, правнук моржа, — оттараторил главред, протягивая руку для приветствия.
Не дожидаясь наших вопросов из серии “где здесь имя?”, пояснил:
— Хабэча — это имя. Переводится как “воскресший из мертвых”. Когда я родился, пуповина обвилась вокруг шеи и едва не задушила меня. Но бабушка, знающая технику иглоукалывания и другие народные средства, вернула меня к жизни. Но вы можете называть меня дядя Федор или Федор Константинович — так ко мне родственники обращаются. Ведь ненецкие имена у тундровиков считаются священными. Они никогда не называют ими друг друга, а пользуются русскими “псевдонимами”.
О традициях и поверьях тундровиков дядя Федор может рассказывать часами.
— Невесту молодой человек сперва должен привести к главе рода. Если тот одобрит выбор, можно жениться. Трижды я приводил девушек к своему дяде — и трижды он говорил: “Ищи лучше, не будет тебе с ней счастья”. Лишь на четвертый раз он дал добро на брак. И не ошибся ведь: сколько лет живу с женой, а в ней души не чаю.
В интернат тундровых детей каждый год доставляют на вертолете
До сих пор, по уверениям Федора Константиновича, среди местного населения почти нет разводов. “Одна баба в тундре не проживет, а к родителям в чум ей путь заказан”.
— Другое дело, если муж умирает. Тогда, чтобы дети не пошли по миру, на женщине чаще всего женится младший брат мужа, — объясняет Хабэча Яунгад. — Но это только в таких экстренных случаях. Так-то браки внутри рода исключены.
Кстати, обряд захоронения в тундре тоже дошел до сегодняшнего дня почти без изменений. Из-за того что вокруг вечная мерзлота, зарыть гроб в почву невозможно. Поэтому покойника оставляют над землей.
— С момента смерти человека до его погребения может пройти несколько месяцев. Все это время семья собирает в тундре бревна, пригодные для изготовления гроба, а тело человека возит с собой на специальных нартах, — объясняет Хабэча Хавыревич. — У каждой семьи на пути каслания есть родовое кладбище, расположенное на возвышенности. Когда гроб готов, его оставляют там. Постепенно грунт тает, и гроб уходит под землю. Лишь за 50 лет тундра его полностью поглощае
И “Буран” — хорошо, и мотор — хорошо, а олени лучше
В “рупоре” тундры Хабэча Яунгад работает уже больше тридцати лет. Все это время газету доставляют в поселки, откуда ее уже забирают кочующие аборигены. Говорят, ненцы разбирают всю тысячу экземпляров. Ведь по центральным каналам, которые ловятся у них в чуме, о близких им проблемах не говорят.
Основная — это отношения с нефтяниками.
— Вот, к примеру, сейчас в связи с разработкой Болоненковского месторождения 400—500 семей нужно перевести на оседлый образ жизни. По этим территориям у них издавна проходили пути каслания оленей, теперь же там буровые. А ведь вся жизнь ненцев основана на оленях — в поселке без работы народ просто погибнет, — объясняет дядя Федор.
В 90-е годы противостояние аборигенов и нефтяников доходило до вооруженных конфликтов. Сейчас обе стороны предпочитают стол переговоров.
— Обычно за промышленное освоение тундры нефтегазовая компания обязуется платить общине энную сумму денег. Но это капля в том золотом море. Обычно главе рода выплачивают тысяч сто, а он уже распределяет эти деньги между людьми. Плюс обязуются обеспечивать топливом, иногда “Буранами”, моторами для лодок, — говорит Хабэча Яунгад. — Одним словом, кто как договорится. Ну и от государства тундровикам платят по две тысячи на человека. Но это ведь все равно копейки
На самом же деле проблема здесь куда глубже. “Коренные думают, что мы им всегда должны”, — это фразу здесь можно услышать от большинства русских, особенно проживающих в национальных поселках. Люди жалуются, что ненцам дают жилье, которого русские добиваются годами. Но все понимают: без этой господдержки в тундре, где килограмм оленины принимают по сто рублей, а буханка хлеба стоит 30, кочующему населению не выжить.
Но они пытаются выживать. По законам предков. Вот только с каждым годом город со своими соблазнами становится все ближе. А желание стать его частью — все сильнее.
via
Источник: www.yaplakal.com/
