Винноцветное море и медные небеса: как менялось восприятие цвета в языках мира

© Chad Wys

Почему в «Илиаде» море — фиолетовое, а мед — зеленый? Израильский лингвист Гай Дойчер в своей книге «Сквозь зеркало языка» показал, насколько странно и разнообразно может выглядеть мир в разных языках. «Теории и практики» перевели отрывок из книги — о том, как наблюдательность британского политика Уильяма Гладстона пробудила интерес ученых к восприятию цвета и почему синий еще недавно был оттенком черного.

Никто не будет отрицать, что между временами Гомера и современностью лежит широкая пропасть: за тысячелетия, которые нас разделяют, строились и рушились империи, возникали и исчезали религии и идеологии, а наука и технология раздвинули наши интеллектуальные горизонты и изменили практически все аспекты нашей повседневной жизни. Но если бы в этом огромном изменчивом море можно было выделить всего один оплот постоянства, один жизненный аспект, который сохранился со времен Гомера до наших дней, это было бы удовольствие от ярких красок природы: синего цвета неба и моря, алого заката, зеленой листвы. Если есть фраза, воплощающая стабильность в хаосе человеческого опыта, это фраза: «Папа, почему небо синее?»

Или нет? Признак выдающегося ума — способность ставить под сомнение очевидное, и пристальное внимание Гладстона к «Илиаде» и «Одиссее» не оставляет места для сомнения, что в гомеровском восприятии цвета есть что-то очень неправильное. Самый яркий пример — то, как Гомер описывает цвет моря. Одно из самых известных нам выражений в его поэмах — «винноцветное море». Но давайте рассмотрим это описание с гладстоновским буквоедством. Как это бывает, «винноцветный» — это уже интерпретация переводчика, в то время как сам Гомер говорит oinops, что буквально означает «похожий на вино» (oinos — «вино» и op — «видеть»). Но что общего у морской воды с вином? В качестве ответа на простой вопрос Гладстона ученые предложили все вообразимые и невообразимые теории, чтобы отмахнуться от этого затруднения. Самое распространенное предположение — что Гомер имел в виду глубокий пурпурно-алый оттенок, который бывает у волнующегося моря на закате и рассвете. Но нет никаких подтверждений того, что, используя этот эпитет, Гомер имел в виду именно закатное или рассветное море. Также было предположение, что море иногда становится красным из-за определенной разновидности водорослей. Другой ученый, в отчаянии от самой мысли о том, чтобы изобразить море красным, попытался сделать вино синим и утверждал, что «синие и фиолетовые отблески видны в определенных винах южных регионов и особенно в уксусе, сделанном из домашних вин».

Другой пункт в рассуждениях Гладстона — как удивительно бесцветен трепетный гомеровский стих. Пролистайте антологии современной поэзии, и цвет бросится вам в глаза. Какой уважающий себя поэт не черпал вдохновение в «зеленых полях и небесной лазури»?

Не нужно объяснять, почему все эти теории несостоятельны. Но нашелся и другой способ обойти эту трудность, который применялся многими уважающими себя комментаторами и нуждается в отдельном рассмотрении: поэтическая вольность. Один выдающийся классицист, например, пренебрег доводами Гладстона, заявив: «Если кто-то скажет, что у поэта было нарушенное чувство цвета, потому что он назвал море этим неопределенным словом, я парирую, что у этого критика отсутствует чувство поэзии». Но в итоге элегантно-тщеславные порицания критиков не смогли победить гладстоновский буквализм, поскольку его анализ показал, что поэтическая вольность не может объяснить все странности в цветовых описаниях Гомера. Гладстон не был глух к поэзии, и он был хорошо подготовлен к эффекту того, что он сам называл «искаженными цветовыми эпитетами». Но он также понимал, что если эти несовпадения — лишь упражнения в поэтическом искусстве, то искажение должно быть скорее исключением, чем правилом. В другом случае подобный результат — не поэтическая вольность, а ошибка. И он показывает, что эта неразборчивость в цветах была для Гомера правилом, а не исключением. Чтобы подтвердить это, Гладстон обрисовал круг доказательств и подкрепил эти пункты примерами, описанными на 30 страницах, из которых я процитирую лишь несколько.

Во-первых, задумаемся над тем, каким еще объектам Гомер присваивает «винный» цвет. Помимо моря, Гомер называет «винноцветными» только… быков. И ни один из филологических кульбитов критиков не смог опровергнуть простое заключение Гладстона: «Нет ни малейшей сложности в сопоставлении этих объектов по признаку общего цвета. Море синее, зеленое или голубое. Быки черные, гнедые или коричневые».

А еще как вы объясните использование названия фиалки, которое Гомер применяет как обозначение цвета… моря (фразу ioeidea ponton переводят, в зависимости от вдохновения переводчика, как «темно-фиолетовое море», «пурпурный океан» или «фиолетовые глубины»). И разве поэтическая вольность позволяет Гомеру использовать тот же цветок, чтобы описать овец в пещере Циклопа как «красивых и больших, с густой фиолетовой шерстью»? Предположительно Гомер имел в виду черных овец, которые на самом деле не черные, а темно-коричневые. Но «фиолетовые»? Или как насчет другого места в «Илиаде», когда Гомер использует слово «фиалка», чтобы описать железо? И если фиолетовые моря, фиолетовых овец и фиолетовое железо можно списать на поэтическую вольность, как быть с другим пассажем, когда Гомер сравнивает темные волосы Одиссея с цветом гиацинта?

Гомеровское использование слова «хлорос» не менее своеобразно. В более поздних версиях греческого языка chlôros означает «зеленый». Но Гомер использует его в ряде случаев, которые мало подходят к зеленому цвету. Чаще всего, chlôros появляется как описание лиц, бледных от страха. Это еще может быть метафорой, но chlôros также используется для описания свежих прутьев и дубины Циклопа, сделанной из оливкового дерева. И прутья, и дерево мы сейчас назвали бы серыми или коричневыми. Здесь Гомер выигрывает от наших сомнений. Но великодушию читателей приходит конец, когда поэт использует то же самое слово, чтобы описать мед. Кто видел зеленый мед — поднимите руки.



Другой пункт в рассуждениях Гладстона — как удивительно бесцветен трепетный гомеровский стих. Пролистайте антологии современной поэзии, и цвет бросится вам в глаза. Какой уважающий себя поэт не черпал вдохновение в «зеленых полях и небесной лазури»? Чьи стихи не воспевали время года,«когда нарцисс, когда вьюнок, фиалочки, и дикий лук, и львиный зев, и желтый дрок, и лютики покроют луг»? Гете писал, что никто не может оставаться бесчувственным к заманчивым краскам природы.

Но, как выяснилось, никто, кроме Гомера. Возьмем его описание лошадей. Гладстон объясняет нам: «Окрас — настолько важная вещь в лошадях, что она прямо-таки вынуждает себя описывать. Но, хотя Гомер настолько любил лошадей, что не уставал вкладывать всю свою душу в их поэтичное описание, в его живых и красивых изображениях цвету уделяется так мало места». Гомеровское молчание по поводу неба вопиет еще громче. «Гомер имел дело с прекраснейшим образчиком синего цвета. Но он никогда не описывает небо этим словом. У него оно звездное, или широкое, или великое, или железное, или медное, но никогда голубое».

Современники Гомера видели мир в основном в контрастах между светом и темнотой, а цвета радуги воспринимались ими как неопределенные полутона между белым и черным. Или, если быть более точным, они видели мир в черно-белых тонах с вкраплением красного, так как Гладстон заключил, что чувство цвета начало развиваться во времена Гомера и прежде всего включало в себя красные тона

Гладстон подсчитал, что Гомер использовал прилагательное melas (черный) около 170 раз. Слова, означающие «белый», появляются около 100 раз. По контрасту с этим изобилием, слово eruthros (красный) появляется 13 раз, xanthos (желтый) — едва ли с десяток раз, ioeis (фиолетовый) — шесть раз, а другие цвета и того меньше.

В конце концов Гладстон обнаруживает, что даже самые простые цвета спектра вообще не появляются в тексте. Больше всего поражает отсутствие слова, описывающего синий цвет. Слово kuaneos, которое на более поздних этапах развития греческого языка, обозначало «синий», появляется в тексте, но, скорее всего, для Гомера оно означает просто «темный», поскольку он использует его не для описания неба и моря, а для описания бровей Зевса, волос Гектора или темного облака. Зеленый также редко упоминается, поскольку слово chlôros используется в основном для незеленых вещей и в то же время в тексте нет другого слова, которое бы предположительно обозначало самый распространенный из цветов. И в гомеровской цветовой палитре не видно никаких эквивалентов оранжевого или розового.

Согласно легенде, Гомер, как любой настоящий бард, был слепым. Но Гладстон быстро отметает эту версию. Во всем, что не касается цвета, гомеровские описания настолько ярки и живы, что их не мог бы сделать человек, никогда не видевший красоту мира. Более того, Гладстон доказывает, что странности в «Илиаде» и «Одиссее» не могли быть связаны с какими бы то ни было личными проблемами Гомера. Начнем с того, что если состояние Гомера было исключением для его современников, его неполноценные описания резали бы слух и были бы скорректированы. К тому же следы этих странностей появлялись в текстах античной Греции и веками позже. Словосочетание «волосы фиалкового цвета», например, было использовано в стихотворениях Пиндара в V веке до Рождества Христова. Гладстон показывает на фактических примерах, что цветовые описания более поздних греческих авторов, даже не будучи столь неполными, как гомеровские, «продолжают быть бледными и неопределенными в степени, удивительной для современного человека». Так что, что бы ни было «не так» с Гомером, это повлияло на его современников и последующие поколения. Как это объяснить?



Ответ Гладстона на этот вопрос оказался настолько странной и радикальной идеей, что он сам серьезно усомнился в том, стоит ли ему включать ее в книгу. Что делает его предположение еще более ошеломительным, так это то, что он никогда не слышал о цветовой слепоте. Хотя, как мы увидим, это состояние вскоре стало известным, в 1858 году цветовая слепота была неизвестна широкой публике, и даже те немногие ученые, которые знали о явлении, едва его понимали. И тем не менее, не используя сам термин, Гладстон предположил, что цветовая слепота была широко распространена среди древних греков.

Способность различать цвета, как он предположил, полностью развилась относительно недавно. Современники Гомера видели мир в основном в контрастах между светом и темнотой, а цвета радуги воспринимались ими как неопределенные полутона между белым и черным. Или, если быть более точным, они видели мир в черно-белых тонах с вкраплением красного, так как Гладстон заключил, что чувство цвета начало развиваться во времена Гомера и прежде всего включало в себя красные тона. Этот вывод можно сделать из того, что ограниченный цветовой запас Гомера значительно расширился за счет красного и слово, обозначающее красный цвет — eruthros, — нетипично для поэта используется в описаниях предметов действительно красного цвета — таких, как кровь, вино и медь.

Неразвитое восприятие цвета, рассуждает Гладстон, может сразу объяснить, почему Гомер так живо и поэтично описывает свет и темноту и так молчалив в отношении цветов радуги. Более того, странные эпитеты Гомера сразу «встают на свои места, и мы понимаем, что со своей точки зрения поэт использовал их мастерски и эффектно». Если трактовать гомеровские эпитеты «фиолетовый» и «винноцветный» как описывающие не определенные оттенки, а степени темноты, тогда определения вроде «фиолетовая овца» или «винноцветное море» больше не покажутся странными.

Гейгер зашел дальше Гладстона в одном важном аспекте. Он первым поставил фундаментальный вопрос, вокруг которого впоследствии разыгрался спор между природой и культурой: отношение между тем, что глаз способен увидеть, и тем, что язык способен описать

Интерес Лазаря Гейгера к языку цвета вырос из исследований Гладстона. Пока большинство современников отворачивалось от гладстоновских утверждений о незрелости цветового восприятия Гомера, его работы вдохновили Гейгера на исследование описаний цвета в других древних культурах. Ученый обнаружил там невероятные совпадения со странностями Гомера. Вот, например, как Гейгер описывает старинные индийские поэмы и их отношение к небу: «Эти гимны, состоящие из более 10 000 строк, переполнены описаниями небес. Едва ли какой-то другой объект упоминается так часто. Солнце и игра цвета на рассвете, день и ночь, облака и молнии, воздух и эфир разворачиваются перед нами снова и снова, в яркой и сверкающей полноте. Но есть только одна вещь, которую невозможно узнать из этих древних песен, если ты не знал ее до этого, — то, что небо синее».

Так что не только Гомер не замечал синего цвета, но и древние индийские поэты тоже. Как выяснилось, и Моисей или как минимум тот, кто написал Ветхий Завет. Не секрет, пишет Гейгер, что небеса играют значительную роль в Библии, появляясь в самом первом стихе — «В начале Господь сотворил небо и землю» и в сотнях других мест. И, подобно греку гомеровских времен, библейский иудей не знал слова «синий». Другие цветовые описания в Ветхом Завете очень похожи на гомеровские. Какие бы обстоятельства ни вызвали неточности в описаниях Гомера, авторы Вед и Библии жили в тех же условиях. Фактически, все человечество просуществовало в этих условиях тысячу лет, поскольку и в исландских сагах, и даже в Коране присутствуют те же особенности цветовосприятия.

Но тут Гейгер только начинает разгоняться. Расширяя гладстоновский круг доказательств, он погружается в мрачные глубины этимологии. Он показывает, что слова, обозначающие синий цвет в современных европейских языках, происходят из двух источников: в меньшей степени от слов, которые раньше обозначали зеленый цвет, и в больше степени — от слов, прежде обозначавших черный. То же смешение черного и синего встречается и в этимологии слова «синий» в совершенно других языках — например, в китайском. В результате возникает предположение, что в ранний период истории всех этих языков, «синий» еще не распознавался как самостоятельный концепт.



Гейгер реконструировал полную хронологическую последовательность, в которой возникала чувствительность к разным цветам спектра. Вначале появилась чувствительность к красному, потом к желтому, к зеленому и, наконец, к синему и фиолетовому. Что самое замечательное, отметил ученый, — это развитие, похоже, происходило в одной и той же последовательности в разных культурах мира.

Гейгер зашел дальше Гладстона в одном важном аспекте. Он первым поставил фундаментальный вопрос, вокруг которого впоследствии разыгрался спор между природой и культурой: отношение между тем, что глаз способен увидеть, и тем, что язык способен описать.

В 1869 году, через два года после того, как Гейгер обнаружил заметные параллели между цветовыми словарями различных древних культур, недавно основанный Немецкий журнал этнологии опубликовал короткую заметку Адольфа Бастиана, антрополога и автора бестселлеров о путешествиях. Бастиан утверждал, что странности цветового восприятия не ограничиваются древними эпохами и до сих пор существуют нации, которые проводят границу между синим и зеленым цветом не так, как европейцы. Его слуга в Бирме, писал антрополог, «однажды извинился, что не смог найти бутылку, которую я назвал голубой («руа»), потому что на самом деле она была зеленой («зехн»). Чтобы наказать его, выставив на посмешище, я пристыдил его на глазах у других слуг, но быстро понял, что посмешищем стал я сам». Бастиан также утверждал, что тагалы на Филиппинах не различали зеленый и синий до колонизации испанцами, поскольку тагальские слова для синего и зеленого были позаимствованы из испанского языка. И добавил, что в языке племени Теда в Чаде этого различия нет до сих пор.

Данные, полученные в ходе исследований зрения аборигенов, противоречили гипотезе о том, что неполноценный словарь отражает неполноценное цветное зрение, поскольку ни одно из обнаруженных племен не провалило тест по различению цветов

В 1869 году никто не придал особого значения историям Бастиана. Но после дебатов вокруг теории Магнуса, культурологи поняли важность этой информации и решили, что нужно собрать больше данных о племенах, живущих в удаленных уголках Земли. Первое подобное исследование было сделано в 1878 году доктором Эрнстом Альмквистом, находившимся на борту шведского экспедиционного судна, застрявшего в полярных льдах. Так как кораблю пришлось зимовать на Чукотском полуострове в Восточной Сибири, Альмквист использовал эту возможность, чтобы проверить цветовосприятие чукчей. Американцам подобные исследования дались проще, потому что множество дикарей обитало прямо у них под носом. Военным врачам было приказано протестировать цветовосприятие индейских племен, и по их свидетельствам этнолог Альберт Гатчет составил детальный отчет. В Британии научный писатель Грант Аллен разработал опросники, чтобы отправить их миссионерам и исследователям и получить данные о цветовосприятии народов, с которыми они сталкивались. И, наконец, столкнувшись с прямым вызовом собственным утверждениям, сам Магнус решил провести собственное исследование и отправил опросники с цветовыми таблицами сотням консулов, миссионеров и врачей по всему миру.

Когда начали появляться результаты, они в каком-то плане максимально красноречиво подтвердили проницательность Гладстона и Гейгера. В Америке Альберт Гатчет написал, что индейские племена в Орегоне довольствовались одним термином для «цвета травы, семян или растений, и, хотя цвет растения менялся от зеленого к желтому в зависимости от сезона, название цвета не менялось». Индейцы племени сиу из Дакоты также использовали одно слово для обозначения синего и зеленого. Такая путаница была распространена и в других индейских языках.



Были обнаружены и другие языки, которые соответствовали промежуточным стадиям развития, предсказанным Гейгером: жители острова Ниас на Суматре, например, использовали только четыре базовых слова для обозначения цвета: черный, белый, красный и желтый. Зеленый, синий и фиолетовый назывались «черный». А в некоторых языках были слова для черного, белого, красного, желтого и зеленого цветов, но не было для синего.

Данные, полученные в ходе исследований зрения аборигенов, противоречили гипотезе о том, что неполноценный словарь отражает неполноценное цветное зрение, поскольку ни одно из обнаруженных племен не провалило тест по различению цветов. Виршоу и члены Берлинского антропологического сообщества провели цветовой тест Хольгрема среди нубийцев и попросили их выбрать их кучи клубков шерсти клубок того цвета, который соответствовал показанному им клубку. Никто из них не ошибся. Та же картина была и в других этнических группах. Некоторые исследователи сообщали, что у отдельных племен возникли большие проблемы с различением холодных цветов, чем с красным и желтым. Но никто из них не был слеп к этим цветовым различиям. Миссионер, живший с племенем овахереро в Намибии, писал, что африканцы видят различие между зеленым и синим, но просто считают, что было бы глупо давать отдельные имена оттенкам одного и того же цвета. То, что казалось невозможным несколько лет назад, стало фактом: люди могут замечать различие между цветами и при этом не давать им разные названия.опубликовано 

Источник: theoryandpractice.ru