1938 год. Ландау 30, но он уже известный физик-теоретик, заведует Теоретическим отделом Института физических проблем АН СССР. Почитаем во всем ученом мире и не только. В 19 лет закончил физмат Ленинградского универа и ввел понятие матрицы плотности в квантовую теорию. В 21 год, после окончания университета, был направлен для дальнейшего обучения за границу. Дания, Германия, Швейцария, Англия. Общался с Эйнштейном, учился у Макса Борна, встречался с Гейзенбергом. В Копенгагене познакомился с Нильсом Бором, какового и считал своим главным учителем. Во время пребывания в Англии состоялось знакомство с Петром Капицей, который с 1921 года проводил исследования в Кавендишской лаборатории Кембриджа.
Первые шесть месяцев его командировку финансировал Наркомпрос, затем Ландау стал получать стипендию Рокфеллеровского фонда.
Впечатляет, правда? Причем, это только начало. Вернувшись в Союз, с 32 по 37 год рулил теоретическим отделом Харьковского физтеха, а после увольнения Капица пригласил его в Москву, в только что созданный Институт физических проблем на должность, упомянутую в начале статьи.
Но, однако, пребывание за границей заразило Льва Давидовича вирусом свободы. И в 1938 этот вирус сыграл с ним злую шутку. Перечисленные выше регалии — просто для понимания факта, что молодой ученый мирового масштаба совершенно не разбирался в реалиях жизни в СССР того периода. Ну, некогда ему было. Такое бывает — гениальные в науке люди на бытовом уровне оказываются наивными и беспомощными.
Ландау совместно с коллегой Моисеем Корецем соорудили листовку, в которой призывали к свержению сталинского режима, самого Отца Народов нехорошо сравнивали с диктаторами Муссолини и даже Гитлером (хотя, куда тем до дядюшки Джо, так, мелочь). Планировалось документ этот распространять на майские праздники. Понятное дело, компетентные органы этот ужасный заговор ученых раскрыли и Ландау год чалился в Бутырке. Отчего выпустили, странно ведь по временам тогдашним. Ну, там вроде и заступничество Бора, и требование Капицы, который заявил, что уйдет-уедет, если Ландау не выпустят (ага, кто б ему дал)
Но, думаю, все проще — больно уж ценный кадр оказался за решеткой. А кадры Иосиф Виссарионович ценить умел и ошибался редко. Что и подтвердилось впоследствии: три Сталинские премии — 1946, 49, 53гг, премия Фрица Лондона — 1960, Ленинская — 1962, Нобелевская — 1962.
В общем, попустили, успокоили буйну головушку да и выпустили «на поруки» академику Капице…

.N.A.Talis, Киев 



Необходимость как неизбежность: 
Полунамеки полусюжета – 
Наполовину – необратимость, 
Наполовину – тьма без просвета. 

Неумолима, будто лавина, 
Неизмеримо страшная сила 
Наполовину все изменила, 
Наполовину солнце закрыла. 

Разгоряченных мыслей картины, 
Воспоминанья ветер листает: 
Все изменяет наполовину, 
Наполовину смысл искажает. 

Плавится время солнечной льдиной, 
Раной кровавой в небе зияя – 
Уничтожая наполовину, 
Наполовину испепеляя. 

Делит пространство вечный континуум, 
Вечным Законом пренебрегая – 
Полубезумство наполовину, 
Наполовину сил не хватает. 

Едким угаром сна забываюсь, 
От ожиданья изнемогая, 
Наполовину не соглашаясь, 
Наполовину не понимая. 

Полуистерзан, полувиновен, 
Полузабытый мир погибает – 
Невыносимо полусерьезен, 
Невыносимо полуреален. 

Я не забуду! Я не уеду! 
Случай, конечно, что-то исправит! 
но... 
Неумолимо поезд по следу 
Жизнь на две части 
............///… п е — р е — р е — з а е т…

Анна Ефремова 
Израиль



Держись за пропущенный взмах ладони,
не думай про выход, не отрекайся.
Прислушайся — села на подоконник
безумная птица, чей голос ласков,
чьи перья как утро над морем сизы,
чей выбор неба почти случаен.
Усни — и птичья ночная близость
тебя, уставшего, укачает,
и будут сниться снега и травы,
и перевёрнутый лунный серпик,
и ты во сне добредёшь до правды —
ужасно нежной, как птичье сердце.
Ты, убаюканный, безоружен —
сейчас не время с собою биться.
Один человек никому не нужен,
но ты не один, если рядом птица,
чей голос ласков и сизы перья,
и вы попутны и сопричастны,
неисцелимо нелицемерны,
одна постель и одно пространство —
для вас двоих, без иных и прочих,
без страха стать непринявшим вызов.
Тебя охраняет сегодня ночью
безумная птица, чьи перья сизы,
чей голос нежен, певуч и ласков,
чей выбор тяжек — о многих помнить. 
Забудь про завтра. Не отрекайся. 
Держись, как можешь, за взмах ладони.  

Джек Ричи



Пистолет он держал очень уверенно. Меня удивило собственное спокойствие, когда я узнал, зачем он появился в моем кабинете.

— Мне бы не хотелось умирать в неведении, — сказал я. — Кто вас нанял?

— Может быть, ваш враг?

— Я не знаю своих врагов. Это моя жена?

— Совершенно верно. — Он улыбнулся. — И ее мотивы вполне очевидны.

— Да. — Я вздохнул. — У меня есть деньги, которые она не прочь заполучить. Разумеется, все.

Он оглядел меня с головы до ног.

— Сколько вам лет?

— Пятьдесят три.

— А вашей жене?

— Двадцать два.

Он щелкнул языком.

— Мистер Вильямс, в такой ситуации трудно рассчитывать на постоянство.

— Через пару лет я ожидал развода. Моей жене досталась бы кругленькая сумма.

— Вы недооценили ее жадности, мистер Вильямс.

Мой взгляд скользнул по пистолету.

— Полагаю, вам уже приходилось убивать людей?

— Да.

— И очевидно, вам это нравится?

— Да, убийство доставляет мне наслаждение.

Я пристально посмотрел на него.

— Вы здесь уже больше двух минут, а я все еще жив.

— Нам некуда торопиться, мистер Вильямс, — мягко ответил он.

— А значит, сам момент убийства не столь важен. Главное для вас — прелюдия.

— Вы очень проницательны, мистер Вильямс.

— И я останусь жив, пока вам не наскучит мое общество.

— Разумеется, хотя мы и ограничены временем.

— Я понял. Хотите что-нибудь выпить, мистер…

— Смит. Это имя легко запоминается. Да, с удовольствием. Но встаньте так, чтобы я мог следить за вашими руками.

— Неужели вы думаете, что я держу под рукой яд?

— Нет, но тем не менее возможно и такое.

Он наблюдал, как я наполнил два бокала, взял свой и сел в кресло. Я опустился на кушетку.

— Где сейчас моя жена?

— В гостях, мистер Вильямс. И добрая дюжина людей подтвердит под присягой, что она невиновна.

— Меня убьет вор?

Он поставил бокал на столик между нами.

— Да. После вашей смерти я вымою бокал и уберу его в бар. А перед тем как уйти, сотру все отпечатки пальцев.

— И вы не возьмете с собой пару безделушек? Чтобы подтвердить версию грабежа?

— Это не обязательно, мистер Вильямс. Полиция придет к выводу, что, убив вас, вор перепугался до смерти и покинул дом с пустыми руками.

— Эта картина на восточной стене стоит тридцать тысяч долларов.

Он посмотрел на картину, и тут же его взгляд вернулся ко мне.

— Вы меня искушаете, мистер Вильямс. Но я не хочу, чтобы вашу смерть связали со мной. Меня восхищают произведения искусства, особенно я уважаю их материальную ценность, но не настолько, чтобы попасть из-за них на электрический стул. — Он улыбнулся. — Или вы хотите предложить мне эту картину в обмен на вашу жизнь?!

— Именно об этом я и подумал.

Он покачал головой.

— Очень сожалею, мистер Вильямс. Если я принял заказ, то должен его выполнить. Это вопрос профессиональной чести.

Я поставил бокал на столик.

— Вы надеетесь увидеть во мне признаки страха, мистер Смит?

— Все дело в напряжении, не так ли, мистер Вильямс? Испытывать страх и не решаться его выказать.

— Вы привыкли к тому, что жертвы молят вас о пощаде?

— Да. Так или иначе.

— Они взывают к вашей человечности? И это бесполезно?

— Да.

— Они предлагают вам деньги?

— Очень часто.

— Что тоже не имеет смысла?

— Так было до сих пор, мистер Вильямс.

— За этой картиной — стенной сейф, мистер Смит.

Он снова взглянул в указанном направлении.

— Да?

— В нем пять тысяч долларов.

— Это большие деньги, мистер Вильямс.

Я взял свой бокал и пошел к стене. Открыв сейф, я достал коричневый конверт, допил виски и, поставив бокал вовнутрь, захлопнул дверцу.

Взгляд Смита задержался на конверте.

— Пожалуйста, принесите его сюда.

Я положил конверт на столик, рядом с бокалом.

— Неужели вы надеетесь выкупить свою жизнь?

Я закурил.

— Нет. Насколько я понял, вы неподкупны.

— Но зачем вы принесли мне эти пять тысяч?

Я высыпал на столик содержимое конверта.

— Это старые квитанции. Они не представляют для вас никакой ценности.

На его щеках выступил румянец раздражения.

— К чему весь этот балаган?

— Я получил возможность подойти к сейфу и поставить в него ваш бокал.

Глаза Смита метнулись к бокалу, стоявшему на столике.

— Вот мой бокал.

Я улыбнулся.

— Ваш — в сейфе, мистер Смит. И полиция, несомненно, поинтересуется, почему там стоит пустой бокал. А додуматься до того, чтобы снять отпечатки пальцев, не так уж и сложно, особенно при расследовании убийства.

Смит побледнел.

— Я ни на секунду не спускал с вас глаз. Вы не могли поменять бокалы.

— Нет? Но как мне помнится, вы дважды смотрели на картину.

Рефлекторно он взглянул на нее в третий раз.

— Я смотрел на нее не дольше одной или двух секунд.

— Этого вполне достаточно.

Он достал из кармана носовой платок и вытер потный лоб.

— Я уверен, что вы не могли поменять бокалы.

— Тогда, вероятно, вас очень удивит визит детективов. А через некоторое время вам представится возможность умереть на электрическом стуле. И вы вдосталь насладитесь ожиданием смерти.

Он поднял пистолет.

— Интересно, — продолжал я, — как вы умрете? Наверное, вы представляете, что спокойно подойдете к стулу и с достоинством сядете на него? Вряд ли, мистер Смит. Вас наверняка потащат к нему силой.

— Откройте сейф, а не то я вас убью, — прорычал он.

Я рассмеялся.

— Перестаньте, мистер Смит. Мы оба знаем, что вы убьете меня, если я открою сейф.

Последовала долгая пауза.

— Что вы собираетесь делать с бокалом?

— Если вы меня не убьете, я все больше склоняюсь к мысли, что я отнесу его в частное детективное агентство и попрошу сфотографировать отпечатки пальцев. Фотографии и записку, объясняющую их появление, я запечатаю в конверт. И оставлю инструкции, согласно которым, в случае моей насильственной смерти, конверт передадут в полицию.

Смит глубоко вздохнул.

— Это все лишнее. Сейчас я уйду, и вы никогда меня не увидите.

Я покачал головой.

— Нет. Я предпочитаю свой план. Мне хотелось бы обезопасить себя и в будущем.

Он задумался.

— А почему вы не хотите обратиться в полицию?

— На то есть причины.

Смит сунул пистолет в карман, и тут его осенило.

— Ваша жена сможет нанять другого убийцу.

— Да, это возможно.

— А обвинят в вашей смерти меня. И я попаду на электрический стул.

— Скорее всего так и будет. Если только… — Смит смотрел мне в рот. — Если только нанять другого убийцу ей не удастся.

— Но ведь есть не меньше десятка… — он замолчал, и я поощряюще улыбнулся.

— Моя жена сказала вам, куда она поехала?

— К Петерсонам. Она собиралась вернуться к одиннадцати.

— Одиннадцати? Очень подходящее время. Ночи нынче темные. Вы знаете, где живут Петерсоны?

— Нет.

— В Бриджхэмптоне, — я дал ему адрес.

Смит медленно застегнул пальто.

— А где вы будете в одиннадцать часов, мистер Вильямс?

— В своем клубе. Буду играть в карты с друзьями. Несомненно, они станут искренне утешать меня, когда я получу печальное известие о том, что мою жену… застрелили?

— Все будет зависеть от конкретной ситуации, — он сухо улыбнулся и вышел из кабинета.

После ухода Смита я отвез бокал, стоящий на столике, в детективное агентство и поехал в клуб. Сейф я даже не открывал. На том бокале остались лишь отпечатки моих пальцев.

Александр Кугаевский 
г. Киев



Чтоб насморк одолеть от аллергии, 
Я выпил «Чудодейственный бальзам». 
Нет насморка. Но… чудеса другие: 
(А раньше я не верил в чудеса) 
Мигрень, колит, расстройство и сонливость, 
Отечность, кровоточность, боль в глазах. 
Рябая сыпь, чесотка и потливость, 
Понос, гастрит и жуткий шум в ушах. 
Живот болит. ДушУ в икоте вопли. 
Боюсь чихнуть – понос, увы, упрям. 
Что аллергия?! Были только сопли. 
Я с радостью вернулся бы к соплям.

1965 — Выдан патент на одноразовые подгузники «Памперс». Автором одного из самых полезных изобретений в истории является Виктор Миллз — химик, трудившийся в «Procter&Gamble».
У Виктора было трое внучат. Столкнувшись на практике со сменой пеленок (надо понимать, будучи отцом, он был лишен этого удовольствия), счастливый дедушка понял — масса неудобств и убийство времени. Поскольку он, ко всему, был продвинутым химиком, следующей была мысль: «выбрасывать, нельзя стирать». То есть, нужен был одноразовый девайс из материала, хорошо впитывающего жидкость. Использовал — снял — выбросил. Думаю, будь это продукт другого характера, Виктор непременно испытал бы его на себе, но поскольку возраст был уже не тот, первые подгузники тестировали его внуки. Испытания прошли успешно, была выпущена первая партия. Однако тут приключился конфуз. Дело было в Далласе, дело было летом. А оно там жаркое. Ниже 30 по Цельсию бывает редко. А первые подгузники помещались в пластиковые трусики, контакт с которыми вызывал на коже детишек при такой температуре окружающей среды сильное раздражение.
Разработчики учли недостаток конструкции и следующая партия, выпущенная в 1959, собрала положительные отзывы. Так началась эра одноразовых подгузников.
С тех пор разработчики выдали на-гора не только гораздо более эффективные влагопоглощающие материалы, которые минимизируют контакт нежной кожи с раздражающими веществами, но и памперсы для разных целевых аудиторий. Для животных. Для взрослых — автогонщики на длинных дистанциях и космонавты весьма охотно используют этот продукт.
Так что нынче изобретатель мог бы лично оценить достоинства изобретения

1991 — Еще одна светлая страничка из истории бывшего Единого и Неделимого. Для сведения особо ностальгирующих о «светлом прошлом» и «дружбе народов»: тотальной депортации (случаи, когда депортации подвергается не часть группы (класса, этноса, конфессии и т. д.), а практически вся она полностью) были подвергнуты десять народов: корейцы, немцы, финны-ингерманландцы, карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, крымские татары и турки-месхетинцы. Из них семь — немцы, карачаевцы, калмыки, ингуши, чеченцы, балкарцы и крымские татары — лишились при этом и своих национальных автономий. Это еще не учитывая создания Еврейской АО на Дальнем Востоке (самое место, действительно), гнобления курдов, украинцев, всех прибалтийцев докучи и многих других…
А часть татар в Крыму, которых по халатности не вывезли до установленного времени, просто погрузили на баржи и отправили дрейфовать, потому как уже было доложено об исполнении. А там на треть были дети…
Вы были не в курсе? Тогда продолжим: всего депортации подверглось более шести миллионов человек. Погибших при перемещении — 502 тысячи человек. И это все подавалось под вполне благовидным политическим соусом: эти, дескать, нагрешили во время оккупации (ага, вот всем составом прям ломанулись служить германцу), а эти — так ваще враги. Ну, а для евреев самый климат — на Амуре.
Но при этом, прошу заметить, равенство и дружба народов — да в Конституцию загляните, там написано…
Подобная бодяга для не особо знающих и интересующихся продолжалась по 1989 год, когда был принят документ «О признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и обеспечении их прав».
Понадобилось еще полтора года для принятия закона «О реабилитации...», который признавал право репрессированных народов на восстановление территориальной целостности, существовавшей до часа Х.
Так что — еще один привет ностальгирующим

Анатолий Голубовский

Владимир Спектор. Публицист. Поэт. Не для проформы, а по состоянию души. Автор двух десятков книг. Лауреат полудесятка литературных премий. Сопредседатель правления Межрегионального союза писателей и сопредседатель Конгресса литераторов Украины и многая чего еще. И просто душевный человек. Познакомились мы с ним после интервью, которое состоялось у нас с Лешей Курилко. Владимиру наша беседа понравилась, и он опубликовал ее на сайте «Свой Вариант». Начали общаться онлайн. А затем он предложил сделать взаимное интервью. Тоже онлайн.


-Владимир, ваша юность пришлась на отчаянный спор физики-лирики. Что для вас поэзия? Это невозможность не писать, желание поделиться, что-то еще либо вообще, с вашей точки зрения, необъяснимое.

В.С.: Один мой приятель постоянно спрашивал: «Ну, что дают твои стихи для кармана?» После моего очередного ответа: «Ни – че –го!» — спрашивать перестал, но зато смотрит теперь, как на идиота. Я достаточно долго работал в бюро тепловых и аэродинамических расчетов, где любили точность во всём, в том числе и в выражении мыслей, так вот там мой коллега выразился наиболее определенно: «Поэзия приносит экономический эффект, равный нулю». Справедливо. Но есть еще то, что не исчисляется в деньгах. В первую очередь, это – желание высказаться, предельно честно и искренне изложить свои мысли и переживания, своё мнение. И, по возможности, так, как это присуще только тебе. Это даёт очень большой моральный эффект. В чём-то он дороже денег. Наверное, это так, иначе столько много людей (количество их во все времена не уменьшается, а только растёт) не занимались бы таким, на первый взгляд, бесполезным занятием, как поиск рифм и соблюдение ритма при написании своих откровений. Но вот в мозгу появляется первая строчка, она постепенно притягивает остальные. И дальше продолжается это мучительное чудо. Помните у Шпаликова: «… а прорастают они так – из ничего, из ниоткуда. Нет объяснения у чуда. И я на это не мастак». Это точно. А проявляется у всех по-своему, и не сразу. Рождение каждого стихотворения – момент таинства, связанного с максимальным напряжением сил и возможностей. А уж получилось или нет – понимание приходит потом.

-Можете сказать, когда (примерно или точно) вы написали первый стих?

-В.С.: Рифмовать строки я начал в школе, а этому предшествовало запойное чтение, ставшее самым главным увлечением жизни. Раннее детство я провел на попечении дедушки, и чтение детских книг в его исполнении было постоянным и любимым развлечением. Многократное прослушивание народных сказок, стихотворений Барто, Маршака, Чуковского и Михалкова, а также «Приключений Незнайки» Носова (красиво оформленной книжки на украинском языке), да ещё и с дедушкиными житейскими комментариями стало для меня своеобразным детским университетом, и с тех пор любовь к книгам, чтению — неизменна. Может быть, из-за этих книг, а может всё как-то предопределено Богом, но с детства мне хотелось стать не военным, не космонавтом (ох, как это было модно в 60-е), не геологом, а писателем, или (как уступка реальности) – журналистом. В роду писателей не было, хотя дядя, родной брат мамы, после окончания школы сочинил целую повесть под названием «Одноклассники» и послал её для оценки Борису Горбатову. Но все оценки отменила война, похоронившая и дядю, который после окончания педагогического техникума пошёл на фронт, и его повесть.
Лет в шесть начал читать «взрослые» книги из тех, что стояли у родителей в книжном шкафу. Вспоминаю «Флаги на башнях» Макаренко, «Старую крепость» Беляева, «Белеет парус одинокий» и «Сын полка» Катаева, «Таинственный остров» и «Дети капитана Гранта» Жюля Верна (перечитывал несколько раз с восторгом). Во втором классе в школьной библиотеке попросил «Молодую гвардию». Библиотекарь Зинаида Яковлевна сказала: «Тебе ещё рано такие книги читать». На что я ответил: «Это для папы». Она с сомнением переспросила: «А что, папа разве не читал Фадеева?» «Читал, конечно, — заверил я, — просто хочет ещё раз перечитать». Враньё моё выявилось очень быстро – библиотекарь поинтересовалась у моей мамы: «Как там, мол, супруг? Читает «Молодую гвардию»? Но наказан я не был, и книгу прочитал очень быстро. Впечатление от неё было огромное. Таким же осталось на всю жизнь.

-Подобные обычно тянутся к подобным. Кто были ваши друзья/друг детства?

В.С.: Несколько лет мы сидели за одной партой с Игорем Семененко, который во взрослой жизни стал замечательным врачом-невропатологом, а мог бы – талантливым писателем, журналистом или художником. Мама Игоря преподавала русскую литературу, и любовь к ней передала сыну, который, к тому же, легко и изящно рифмовал строки, поражая меня этим искусством. Иногда его мама, проверяя тетради, показывала нам самые жуткие ошибки. Запомнил в одном сочинении слово «маладёш». Сначала и не понял, что это. А потом прочитал всё предложение – «За мир, совецкая маладёш!» Шесть ошибок в двух словах. Как сейчас сказали бы «Вау»! Слабым оправданием было лишь то, что автор учился в вечерней школе.
Потихоньку процесс рифмовки увлёк и меня, и мы начали сочинять вдвоём поэтический школьный эпос. Всё заносили в особый блокнотик, который я сохранил. Бред, конечно, писали полный.

-Делились ли вы написанным во дворе/школе и какое к этому было отношение (если делились)

В.С.: Что-то из написанного мы с Игорем показывали школьным друзьям, которые, в целом, равнодушно оценили наши немудрёные былины. Но на 23 февраля девочки класса подарили мне открытку, которую храню по сей день. Ибо там написано: «Володя, желаем, чтобы твои стихи радовали и волновали сердца читателей и поклонников». А то…
В середине десятого класса я написал, как мне казалось, достаточно приличное стихотворение о вечернем городе, дожде и душевном томлении и показал его любимому учителю литературы Алексею Михайловичу. Он прочитал, приобнял меня за плечи и сказал неожиданную в тот момент фразу: «Ты, Володя, стихи не пиши. Ты прозу пиши». Я просто обалдел от этого. Но охота сочинять рифмованные тексты действительно исчезла. Надолго. Впереди был машиностроительный институт, тракторный завод, армия… И только там проза армейских будней и чтение стихотворной классики в полковой библиотеке способствовали реанимации поэтического осмысления окружающей действительности. Так что, совет был справедливый и мудрый. Правда, прозу в те годы я тоже не писал. Но читал – изрядно.
Какою мерою измерить всё, что сбылось и не сбылось,
Приобретенья и потери, судьбу, пронзённую насквозь
Желаньем счастья и свободы, любви познаньем и добра?..
О Боже, за спиною – годы, и от «сегодня» до «вчера»,
Как от зарплаты до расплаты – мгновений честные гроши.
Мгновений, трепетом объятых, впитавших ткань моей души.
А в ней – доставшийся в наследство набросок моего пути…
Цель не оправдывает средства, но помогает их найти.


-Школа позади. Что повлияло на выбор ВУЗа?

В.С.: Я с отличием окончил транспортный факультет машиностроительного института по специальности «Двигатели внутреннего сгорания». А мечтал о факультете журналистики. Кстати, диплом об окончании этого факультета Общественного университета я всё же получил. Но это было слабое утешение. А почему оказался в техническом ВУЗе? Из прагматизма и из-за вечной неуверенности в себе. Ну и математика в школе была вторым после русской литературы любимым предметом. Да и родительский совет: «Держись заводской трубы» тоже немаловажен. Никто не верил в мои литературные способности, которые на тот момент ничем серьёзным не подтверждались. И я прекрасно понимал, что с моими скромными во всех отношениях и биографических пунктах стартовыми возможностями, для меня в какой-то степени открыт только самый демократичный на то время (но и сложный, требовавший знаний и массы рутинной ежедневной работы по выполнению заданий и курсовых проектов) машиностроительный институт. Впрочем, я не жалею о том, что познал премудрости технической механики, сопромата, деталей машин и термодинамики. Всё это дисциплинировало мыслительные способности, способствовало воспитанию аналитического подхода к пониманию происходящих событий. К тому же, писать, читать, совершенствовать свои умения никто ведь не запрещал.

Мне повезло в армии (прочитал – и самому смешно). Но, тем не менее, в полку была замечательная библиотека, как принято говорить, «не разворованная», где плотными рядами стояли книги литературной (в том числе, поэтической) классики, по соседству располагались произведения современных авторов, и радовали глаз почти все толстые журналы. К тому же, чтение поощрялось! Я прочитал больше, чем вся наша рота, это точно. Поэты Пушкинского круга, Серебряного века, революционные романтики – всё это нашло в моей душе благодатную почву.
Но впереди были 23 года работы на заводе, где я занимался термодинамическими и гидравлическими расчётами локомотивных систем и долгие годы до выхода первой книги. Поэзия и проза жизни шагали рядом, в чём-то помогая друг другу, а в чём-то мешая…
Не изабелла, не мускат, чья гроздь – селекции отрада.
А просто – дикий виноград, изгой ухоженного сада.
Растёт, не ведая стыда, и наливаясь терпким соком,
Ветвями тянется туда, где небо чисто и высоко.

-Когда ощутили себя профессионалом (если ощутили — тут такое, сугубо личное и отнюдь не однозначное, понимаете)

В.С.: «Я поэт, зовуся светик, от меня вам всем приветик» — эта детская считалка всегда вспоминалась, когда кто-то при мне изрекал: «Я, как поэт, могу сказать…» Не предусмотрено такой записи в трудовой книжке: «поэт» или «прозаик». Даже для членов союза писателей. Путь в профессиональный писательский союз был для меня поистине тернистым. Он вместил в себя литературное объединение имени Сосюры, дружбу с писателем Николаем Малахутой, литературоведом Виктором Филимоновым и незабываемым Петром Шевченко. Это был не только хороший журналист и верный друг, но и прекрасный поэт, чья гибель — на мой взгляд, трагедия для украинской литературы. Общение с этими людьми дало мне, наверное, больше, чем Литературный институт, куда меня в своё время не приняли. А ещё я переписывался с Давидом Самойловым, Михаилом Матусовским, Вадимом Шефнером. Это было чудо, что они ответили на мои письма, дали оценку присланным стихам. Ведь я был для них — просто человек с улицы. Кстати, написал я тогда и двум киевским поэтам, которые, узнав, что работаю я на заводе, снисходительно похвалили меня за самодеятельность и посоветовали больше внимания уделять развитию тепловозостроения. Мол, каждому — своё.
     В 1989 году в Луганск приезжал Евгений Евтушенко. Он тогда поддерживал Юрия Щекочихина, который баллотировался от нашего города в Верховный Совет СССР. После потрясающей встречи с читателями, которая прошла в форме концерта, я, наверное, часа два простоял у выхода из Дворца культуры в ожидании мэтра. Наконец, он появился, и я, представившись, вручил ему папку со стихами. Папку он взял, но ничего не пообещал. А месяца через два на адрес областной организации Союза писателей пришло его письмо с доброй рецензией и пожеланием успехов. И это тоже было чудо.
     Первая моя книга была готова к печати ещё в 1981 году. Но тогда слишком много было против меня — и беспартийность, и национальность, и инженерство. В общем, ответ из издательства «Донбасс» пришёл отрицательный. Помню, я показал его известному писателю Владиславу Титову, и тот сказал: «Это несправедливо, и я постараюсь тебе помочь». Но, буквально, на следующей неделе он внезапно умер. И помочь уже было некому. Был период, когда я бросил писать стихи. Серьёзно занялся гидравликой и теплотехникой, стал ведущим конструктором. Но всё равно, литература оставалась смыслом жизни. В конце 80-х моя книга, которая называлась «Старые долги», была благосклонно принята в издательстве «Донбасс», и после долгих мытарств с типографией, наконец, вышла в свет. Трудно передать моё счастье. Это был, что называется, момент истины. Между прочим, тогда мне помог секретарь парткома завода, который позвонил в типографию и попросил содействовать изданию книги. Везде и всегда есть хорошие люди и плохие, те, кто тебе помогают, и те, кто делают гадости. Это известно ещё из Библии, но познаётся на собственной шкуре.
Последовавшая после этого попытка вступить в союз писателей, ставший уже тогда «спилкой пысьменныкив», была пресечена требованием издать вторую книгу. Но и с её появлением шансы стать официально признанным «мытцом слова» были равны нулю. Столичные литературные чиновники сделали всё, чтобы был создан еще как минимум, один писательский союз, более демократичный и открытый. И его создали. В 1993 году незабвенные Олег Бишарев, Александр Довбань, вместе с друзьями после поездки в Москву к Сергею Михалкову, Юрию Бондареву, Расулу Гамзатову сумели организовать Межрегиональный союз писателей с центром в Луганске. В качестве членских билетов выдавали красные книжицы с тиснением «Союз писателей СССР» за подписью председателя исполкома Международного Сообщества Писательских Союзов Тимура Пулатова.
Всегда буду помнить, как Олег Бишарев, увидев меня на другом конце улицы, подбежал и сказал: «хватит ждать результаты приёмной комиссии в Киеве. Приходи к нам. Мы тебя примем без всяких комиссий. Ты – настоящий поэт». Олег был человек прямой, временами резкий, мог сказать в лицо, что автор – бездарь. Хвалил очень редко, и это его приглашение было для меня очень дорогим. Билет не стал автоматическим подтверждением профессионализма, но принадлежность к писательскому братству обозначил. Горжусь им до сих пор.
Яблоки-дички летят, летят… Падают на траву.
Жизнь – это тоже фруктовый сад. В мечтах или наяву
Кто-то цветёт и даёт плоды даже в засушливый год…
Яблоня-дичка не ждёт воды – просто растёт, растёт.

-Можете назвать самый значительный успех (личное/профессиональное)?

В.С.: Успех – понятие относительное. Помню, как я принёс домой школьную золотую медаль, и дедушка плакал. В свою очередь, я был счастлив, когда свою золотую медаль получил мой сын, когда дочь создавала классные программы на телевидении. А сейчас горжусь первыми, локальными успехами внуков… Элементами счастья были каждая написанная и изданная книга, удачная публикация, выступление… Это всё – шаги на пути самореализации, что, на мой взгляд, самое важное в жизни. А успех (если он есть на самом деле, а не в мечтах и фантазиях) – лишь подтверждает правильность изначального выбора пути.
У зависти и корень, и язык длинней, чем у степного сорняка. Привык к успеху ты, иль не привык – но с завистью знаком наверняка. Она тебя уколет побольней. Ведь ей известно все, всегда, про всех… И, все же, если нравишься ты ей, то это значит, ты обрел успех!
Откуда рождается злость? Из зависти или вражды, как лёд – из прозрачной воды, Как из ботинка – гвоздь. Цепляется грех за грех, и холодно даже двоим… От злости лекарство – успех. Зачем он приходит к злым?

-Ваше самое большое разочарование (личное/профессиональное)

В.С.: Наверное, более всего я разочарован ситуацией в стране и в мире. Ненависть, злорадство, мстительность, подлость, двуличие, зависть – эти постыдные качества культивируются, поддерживаются, насаждаются. Это страшно и опасно. Для всех. Разочарован в тех, кого считал друзьями, кто старается всего происходящего не замечать или даже одобрять.
Предают, словно песню поют. Предают и чужих, и своих, забывая, что Там и Тут разделяет один лишь миг. Продаётся злорадство и лесть, в пятнах сплетен чужое бельё… Не в чести у торгующих честь. Вот и всё. Остальное – враньё.

Не замечать, не мучиться вопросами, не повторять – «страна, вина, война», а говорить на «чёрное» — «белёсое», выглядывая тихо из окна. Не выделяться даже
в грязном месиве, быть с краю – не на взлётной полосе, оправдывать любое мракобесие. И быть, как все, как все, как все.

-Умеете ли вы прощать?

В.С.: Да, я стараюсь понять и оправдать тех, кто мне делает больно. Трудно понять тех, кто это делает сознательно. Не понимаю людей, оскорбляющих, унижающих, и получающих от этого удовольствие. Даже если они делают это по неведению, не разобравшись, что к чему. У меня в жизни был такой момент. Это очень тяжело пережить. Стараюсь не думать об этом, не вспоминать. Но получается плохо.

Незаконченность мира, любви, перемен, неизбывность, но не обреченность.
Забываю, прощаю встающих с колен, злобу их обратив во влюблённость.
Облака из души воспаряют туда, где им плыть, небеса укрывая,
Где, рождаясь, надеждою манит звезда, обретая законченность рая…

Всех ненавидящих — прощаю. Смотрю в упор — не замечаю. А вижу, как трава растёт. Её ведь тоже — топчут, топчут, она в ответ растёт, не ропщет, растёт, как будто бы поёт. Поёт под злыми каблуками, под равнодушными плевками. Над нею — неба блеск живой. И, ненавидеть не умея, растёт, беспечно зеленея, растёт — то песней, то травой.

Стараюсь не делать зла. И не обижаться на зло. А спросят: «Ну, как дела?» — Жизнь моё ремесло – отвечу, и буду впредь жить, избегая обид. Хотя и непросто терпеть. Хотя и сердце болит.

-Важно ли для этноса иметь собственных сильных литераторов или это в силу возрастающей космополитичности мирового сообщества уже не имеет значения?

В.С.: Честно говоря, никогда об этом не задумывался. И, всё же, литература – отражение состояния души общества, уровня его развития, его взглядов и мыслей. Важно, чтобы это отражение было на родном языке. Хотя переводы иностранных книг отражают всё то же самое, но не столь близкое и животрепещущее. Но нужны ли обществу сильные литераторы? Популярны ли они? Кого знает «массовый читатель»? Не зря ведь в опросах лидируют классики. И если рядом с лидерами – авторы детективных романов, значит ли, что это – самое важное и востребованное явление современной литературы?
«Всенародно известными стать не дано современным поэтам. Их слова вылетают, как птицы в окно, и — без ответа. Маломощны их книги, как Даймлер и Бенц в самом начале, и, к тому же, утерян терновый венец. Вы не встречали?» Во все времена любителей поэзии было не больше одного процента от всего населения страны, земли… Хотя бывали взлёты популярности, как в середине прошлого века в СССР, когда выступления поэтов собирали стадионы, когда Евтушенко, Вознесенский, Ахмадуллина, Рождественский, Окуджава – были рупором поколения «оттепели». Их фамилии были как пароль, книги их раскупались мгновенно. Читать и обсуждать их было модно. Правда, рядом с ними жили и писали Самойлов и Межиров, Тарковский и Левитанский, Слуцкий, Соколов, Винокуров, Бродский, Костров, Рейн… Можно назвать ещё десятки фамилий замечательных поэтов, которые тоже определяли уровень поэзии, были большими мастерами, но не столь знаменитыми, как их более молодые коллеги. Хотя, всё расставляет по местам время. А прижизненная слава поэта зачастую не имеет никакого отношения к поэзии.
Вот сегодня, кого можно назвать знаменитым, известным поэтом, хоть в России, хоть в Украине? Я, конечно, могу озвучить несколько десятков фамилий, но я-то интересуюсь этим профессионально, да и то знаю лишь часть авторов, стихи которых удалось прочитать в журналах, альманахах, книгах. Говорят, в Москве поэтический бум, называются имена Веры Павловой, Шиша Брянского (!?), Всеволода Емелина, Андрея Родионова…
«Такой оргазм! Аж слезы брызнули…» «И слово «х...» на стенке лифта /Перечитала восемь раз». «… Раскован солнцем зимний плен, / Задули вешние пассаты. / Не хочешь ли, мой друг, поссати / На флорентийский гобелен?» «… Так хорошо во время бизнес-ланча /Сидеть в арт-кафе с бабою. / И актуальным людям махать / Открытою ладонью. / А потом вечером забухать / Во дворе с подзаборной хронью».
Это цитаты из творчества этих авторов. Как говорит мой друг поэт Василий Дунин, такие стихи можно писать километрами. Мне вспоминаются другие фамилии – Геннадия Красникова, Владимира Урусова, Петра Кошеля, Нины Красновой – их первые книги вышли перед распадом СССР, тираж позволял купить их и в Москве, и в Луганске. Это отличные поэты, но их более поздних книг я уже не видел. В книжных магазинах продаётся совсем другое. Да и тиражи поэтических книг не превышают 500 экземпляров. Чаще – 100-200. И знают их только друзья и родственники.
Олег Чухонцев, Юрий Кублановский, Александр Кушнер, Лариса Миллер, Олеся Николаева… Их стихи тоже были с восторгом прочитаны достаточно давно, новые произведения узнаю из интернета. Да и в Украине количество пишущих стихи постепенно приближается к количеству их читающих. И тоже есть изумительные авторы, и среди украинских поэтов, и среди русских. Лина Костенко, Борис Олейник, Леонид Череватенко, Микола Малахута, Василий Голобородько, Юрий Кириченко, Тамара Севернюк…
Владимир Каденко, Андрей Грязов, Елизавета Хапланова, Виктор Мостовой, Василь Дробот, Наталия Мавроди, Елена Буевич, Сергей Кривонос, Татьяна Литвинова, Иван Нечипорук, Иван Волосюк, Ирина Горбань, Олег Фёдоров, Светлана Скорик, Виктор Шендрик, Людмила Черкашина, Инна Ковалева, Александр Корж, Марина Матвеева, Леонид Борозенцев, Лада Федоровская, Леонард Тушинский, Юрий Лебедь, Елена Заславская, Алексей Торхов, Сергей Дунев, Елена Руни, Геннадий Сусуев, Вячеслав Пасенюк, Наталья Вареник, Василий Дунин, Валерий Сурненко, Ирина Гирлянова…
Это только те, чьи фамилии пришли сразу на ум, а вообще могу назвать по памяти ещё десятки очень хороших авторов. Но известны ли они «широкому» читателю? Вряд ли. Чтобы стать популярным сегодня, нужно писать тексты для песен, да ещё чтобы их крутили круглые сутки радиостанции и телешоу. Кирей, Трофим, Потап. «Водил меня Серёга на выставку Ван Гога». Это тоже поэзия. Популярная. В общем, каждый выбирает для себя…
Странно, что на телевидении, практически, нет места разговору о литературе. Говорят, это вне «формата». Интересно, кто выдумал это понятие. И что входит в понятие «формат»? Бесчисленные «поющие трусы», стремительно теряющие остроумие КВНщики, дикие юмористы, давно забывшие, что такое юмор, бесконечные сериалы, похожие друг на друга, как необученные солдаты в учебке. А ещё – массовые полузвёздные дуэты и матерные шутки из клуба, который почему-то называют комедийным… Может быть, действительно нас всех хотят сделать героями сериала типа «Тупой, ещё тупее». Впрочем, смотреть всё это никто не заставляет. А книги издаются разные, в том числе, и очень интересные. И, учитывая пока ещё всеобщую грамотность, люди имеют возможность читать умные и серьёзные произведения. А писатели – рассчитывать, что их творчество найдёт отклик в сердцах читателей и принесёт удовлетворение не только моральное, но и материальное. Хотя, за такие мысли меня, наверное, можно смело причислять к отряду писателей-фантастов.

Всё это нужно пережить, перетерпеть и переждать.
Суровой оказалась нить и толстой — общая тетрадь
Судьбы, которая и шьёт, и пишет — только наугад.
Я понимаю — всё пройдёт. Но дни — летят, летят, летят…

-Можно ли сейчас назвать литераторов нервной системой нации, индикатором ее здоровья или это изолированно существующие либо редко пересекающиеся плоскости сообщества?

В.С.: Если это нервная система, то организм серьёзно болен. Ибо братья-писатели, с лёгкостью призывающие убивать себе подобных, воспевающие жестокость, насилие, мстительность, нетерпимость к инакомыслию и жителям соседних регионов — это ненормально. Литература – прежде всего, милосердие, сочувствие, сопереживание, стремление разобраться, понять, проанализировать… Многие литераторы вдруг ощутили себя, прежде всего, пропагандистами, для которых важна не истина, а рамки дозволенного. Это уже было в проклинаемом ими «совке». И теперь, проклиная, они творят то же самое, только в другой системе координат. Странно. Литература – занятие совестливое, и если она перестаёт такой быть, это очень заметно.
Добро опять проигрывает матч. Счёт минимальный ничего не значит.
Закономерность новых неудач почти равна случайности удачи,
Чья вероятность близится к нулю, как вероятность гола без штрафного.
Добро, проигрывая, шепчет: «Я люблю», и, побеждая, шепчет то же слово…

— Ваше пожелание читателям

В.С.: Девиз нашей жизни в последнее время «Невзирая ни на что», поэтому желаю вопреки всему добиваться успеха, максимальной самореализации, не унывать, быть здоровыми и счастливыми. Хороший плакат висит на входе в библиотеку: «Читать – модно и престижно». Желаю читать хорошие книги. Писать их. Получать от этого удовольствие.
И, в самом деле, всё могло быть хуже. – мы живы, невзирая на эпоху.
И даже голубь, словно ангел, кружит, как будто подтверждая: «Всё – не плохо».
Хотя судьба ведёт свой счёт потерям, где голубь предстаёт воздушным змеем…
В то, что могло быть хуже – твёрдо верю. А в лучшее мне верится труднее.

1901 — В Нью-Йорке всех счастливых обладателей железных коней обязали сделать описания своих авто и присовокупить их к своим именам и адресам. То бишь, состоялась первая регистрация транспортных средств. Затем владельцам были выданы таблички (за которые они платили по доллару), в которых были указаны инициалы владельцев. За первый год зарегистрировали 954 авто.
Но это была была первая регистрация в законодательном порядке. А вообще первые номерные знаки для авто появились в Мюнхене в 1899 году, через год — в Париже. А уж потом американцы, оценив достоинства этого девайса, поставили дело на поток.
Кстати говоря, первые номерные знаки были выданы отнюдь не на самоходные транспортные средства. Ими снабжались конные экипажи.
Поначалу бардак в этом деле был, понятно, дикий. Всяк город изгалялся по-своему.
Разные формы, размеры, расцветки. А в Москве до Первой Мировой так и вовсе меняли каждый год. И, опять-таки — безо всякой системы. К каждой отдельной машине могли присобачить номер той расцветки, какая казалась правильной чиновнику, который этот номер выдавал.
«От автомобильного номерного знака требуется, чтобы он был четким, ясно читаемым, а значит, простым и прочным. Как это ни странно, ни одному из этих требований не отвечают установленные в Москве номера», – возмущалась газета «Ауто». Они выглядели так: на жести размером чуть ли не с аршин вырезаны цифры. Этот трафарет покрыт слоем соответствующей году краски. Под него подложен кусок жести, выкрашенный в белый цвет, а еще ниже располагалась жестянка черного цвета. Получался трехслойный пирог: «нечто нелепое, тяжелое, скрипящее и гнущееся»

Лия Алтухова



Я тебя написала, как маслом картину Дали,
Я тебя создала из сомнений, предчувствий, и снов,
Я искала тебя на Цейлоне, Ко Чанге, Бали,
Но тогда ты, конечно, совсем был еще не готов.

Я тебя рисовала узорами льда на стекле,
Заключала с Юноной о вечной свободе пари.
Выжигала по древу, царапала зло на столе.
Ты красивый извне, но какой получился внутри?

Воровала тебя у других и бессонных ночей,
Проложила к тебе на всех картах вселенной маршрут.
Только вот не спросила, ты с кем-то иль все же ничей,
Уповая, что слезы меня больше не обожгут.

Я на солнце гадала, забудешь ль со мною луну.
Выводила стихами и прозой, да мало ли чем…
Находясь у безумной и странной идеи в плену,
Я тебя создала, только вот не решила зачем.