Патри



моё тело покрылось коркой эрозии, словно на статуе,
долго стоящей одной под холодным дождем.
мухи устали летать, от жары задохнулись, попадали
на накрытый стол между нами. мы молчим с тобой ни о чем.
иллюзии веником вымело это пьяное лето
из моей трижды вымытой, с отсечёнными кудрями, головы.
нас в этой жизни не было. а если и было что-то — то это было явно без пресловутого слова «мы».
копоть счищаю с чайника, сода посуду ранит,
как та весна четырнадцать лет назад.
ты говорил, что нечаянно вышло, словно вишневая кость
«не в то горло попала», и что будешь всегда мне рад.
я улыбаюсь, я знаю многое наперед и к тебе не иду.
в нашу весну я бегала голыми пятками, — теперь я бреду.
я не хочу больше слышать и пробовать запах волос твоих,
слушать твой голос, которым дышала я так много лет «на двоих».
я надену на гладко побритую голову свой старый, помятый берет
и пойду в эту осень, без сожаления, молча,
я не люблю говорить.
моя жизнь потеряла с тобой эту важную, тонкую нить.

Анатолий Голубовский



Поговори со мной, не дай мне сдохнуть.
Как помнишь, в первый вечер мы болтали?
сирень, «Ten High»*, скворцы орать устали
и градус нежности, когда готова лопнуть

аорта. Пальчики нежней кошачьей лапки,
и аромат Courrages**, который без остатка
ввинтился в череп и не хочет отпускать,
и ты готова хоть сейчас себя отдать

И лучше — раньше. Утром на работу.
Твой шепот (вдрызг разбивший мой гранит)
в котором смысла было ни на йоту,
в подкорку, в биос с той поры прошит…

Прости, дождь лупит, я в кафе — обсохнуть
с утра прогнозник, как всегда, наврал.
Цветы — как любишь — в Гатном я нарвал…
Поговори со мной, не дай мне сдохнуть

*Ten High — сорт виски

**Courrages — парфюмерный бренд

Феликс Комаров



Смотрю в себя и вижу этот мир.
Предметы, звуки, промежутки,
Движенье мыслей, ощущений пульс.
Всё, появляясь, исчезает и возникает вновь из пустоты.
И пустота мне кажется непрочной, обманчивой, как формы бытия.
Обманчив взгляд, смотрение, смотрящий, обманчиво отсутствие всего.
Обманчиво прозрачное блаженство, обманчив и обман…
Всё то, что есть, как свет звезды угасшей, и мы мертвы не ведая о том.
Мы кванты света, наш полёт по кругу, мы заблудились в темноте зеркал.
Мы не умрём, ведь мы и не рождались, и потому для страха нет причин.
Ни тело, ни душа, ни ум пытливый не перейдут назначенный предел и никогда о смерти не узнают.
Так что же делать тем, кто не рождён? Ответом смех и радость без причины.
К чем грустить ведь бесконечен сон, и мы еще как будто живы.

Уляна Задарма



… ну що ж, Джульєто… Життя — вже проза…
Тушкуй котлети. Суши мімози.
Кидай чекати Коня і Принца…
Знімай пуанти. Тобі за тридцять.

Звикай, Джульєто, до перших тріщин
в ранковім люстрі — нестерпно віщім…
Нестерпно чесним… чужім — нестерпно…
де мерзнуть ноги… Чи — крила терпнуть?

...І терпне спогад — вуста гарячі…
… солодкі… вперше… п«янкі… незрячі…
… ванільний опік… кордони стерто…
… пульсують крила…

Горять котлети.

І п»є тихенько коньяк — Джульєта…

Мамай



Он старался не целовать Че Гевару на правом ее плече.
Тот смотрел на него с презрением — слишком робок.
Аргентинец Эрнесто, разбойник, министр, и просто Че
Был всего лишь одной из пяти ее любимых татуировок.
В изумрудной зелени глаз метался живой огонь,
желтоватый и беспокойный, как тигр в клетке.
Он любил ее двадцатитрехлетней, шальной, нагой,
с безупречно упругим телом недавней легкоатлетки.
И под утро, когда уставала натужно скрипеть кровать,
и гаванское радио что-то чеканило про надои,
он баюкал ее, инстинктивно пробуя прикрывать
самозванца совсем уж не пролетарской своей ладонью.
У нее было сердце. Как это водится у сердец,
там хватало места другим.
Очень многому свойственно умещаться
В этом славном возрасте, в этом втором из детств,
кроме страха, трезвости и мещанства…
… В исступлении ревности, в коме, в бессильном параличе
он всегда был уверен, что эти, другие, целуют Че.

Anshe



Помнишь серую тяжесть тех последних минут пятнадцати,
в ожиданье, пока приползет, проорет опоздавший поезд?
Мы все верно решили тогда, — не плакать, не целоваться.
Отпускать, расставаться нельзя частями, нельзя по пояс.
Напоследок шепнула, черкну, мол, как я там обустроюсь…

… Я там выслала фото в какие цвета захотела стены,
или правильно будет, еще непривычное «захотели».
Кто-то живший до нас был, наверно, любителем гобеленов,
но они — то по сути здесь просто скрывали щели…
Оставляю за кадром как он хорош в постели,
как целует ямочку на щеке, как я глажу его затылок
нежно пальцами, как впиваюсь внезапно, дико в него ногтями,
как он нежен и ласков, как дерзок, силен, и пылок,
как он делает вид, что тоже слушает
Мураками,
сам же тихо листает ленту с унылыми новостями…
Наблюдаю, тебя вспоминая зачем-то и почему-то,
если честно, такое со мной каждодневно и ежечасно,
и когда сигаретным дымом с балкона влетает утро,
а спина его там заслоняет кусочек от солнца красного,
понимаю, как я почти что счастлива, и как я почти несчастна…

Тим Скоренко



Ни щита, ни забрала — пуховая красная мантия,
Постаревший король в ожиданье последней процессии…
А когда-то — он помнит — была в его жизни романтика:
Он, как маленький мальчик, за пухлыми бегал принцессами,

Только цели преследовал он совершенно не детские
И полсотни бастардов оставил по разным провинциям,
От Мальмё добирался до южной весёлой Венеции,
А под старость страну разделил между юными принцами.

За прекрасную даму он дрался однажды с драконами,
А точнее, с одним, причём мелким каким-то, потерянным,
А прекрасную даму он сделал супругой законною,
И в быту оказалась она ужасающей стервою.

И в кровавые битвы порой он водил своё войско.
Побеждал иногда; иногда и терпел поражения,
Но в бою отличался железным, спартанским спокойствием,
Принимая в который уж раз волевое решение.

А на самом-то деле по жизни достаточно меньшего:
И корону, и трон обменял бы король без зазрения
На всего лишь одну, но прелестную, верную женщину,
Он её бы любил, он слагал бы ей стихотворения.

А бастарды, драконы, жена и пурпурная мантия
Опостылели зрению так, что к… это зрение…
…Потому как он бы предпоследним на свете романтиком,
А последний романтик, — наверное, я, к сожалению.

Your text to link...

Мамай



… И вопросов не остается вовсе,
кроме вечных — эти уже не в счет.
Машинально следишь за часами. Восемь.
В новостях говорят о Сирии и Давосе.
Открываешь книгу, собственно, на авось, и
ждешь… Но память границ не пересечет.
Вроде все как всегда, но в груди непривычно пусто,
так, что гулкое эхо гаснет, дергаясь на ножах,
словно вздох стадиона, глухо, тысячеусто…
И февральская полночь, и мягко горчит robusta
diablo, как утром назвал эту смесь бакалейщик Жак,
ухмыляясь в усы, мол, разбудит любую Барби,
даже, кажется, зная, как метко
ухмылка и слово ложатся в цель…
И привязанность к жизни, как и привязанность к бабе,
из разряда болезней скорее, нежели панацей.

Виктор Шендрик



Сотрите сальные улыбки,
И я готов держать пари,
Что так же делаю ошибки,
Как в восьмилетке номер три.

И обольщаюсь я, и трушу,
Бродя по ярмарке идей,
И наобум впускаю в душу
Стихи, погоду и людей.

Всегда со мной, всегда на сцене
Ошибки с гонором гусынь,
А с ними – скука поражений
И опыт, их известный сын.

Ах, до чего же память зыбка!
В удачный час какого дня
Одна смазливая ошибка
Поэтом сделала меня?

Уймите горестные плачи,
Пусть не едал на серебре,
Боюсь, совсем не об удачах
На смертном вспомню я одре.

Тускнеют золотые рыбки,
Когда судьба ко мне не зла.
Они со мной, мои ошибки.
Им несть числа, им несть числа.

Феликс Комаров



Смотря в себя, не видишь ничего.
Ум создаёт из мыслей миражи,
Передвигая фишки вечной го,
По деревянной лжи.

Одна игра сменяется другой.
За чёрной фишкой, белая видна.
Но кто следит за призрачной игрой?
И чья вина?

Кто виноват, что нет конца игре,
А боль и радость на одной доске?
Мы опадём как листья в октябре.
Уйдём в тоске.

Рассыпав фишки, вновь их соберут.
И прочертив узор грядущих лет,
Нас правильно расставит хитрый шут,
Забыв ответ.