Правила жизни Жана-Клода Ван Дамма

Жан-Клод Ван Дамм

Актер, 53 года, Бангкок, Брюссель, Гонконг
Наплевать, что обо мне напишут.





Когда мне исполнилось сорок, я вдруг понял, что большинству моих по­клонников исполнилось примерно столько же.

Когда-то меня просто назначили звездой.

Считается, что такие люди, как Слай (Сталлоне. — Esquire), Арнольд и я, не могут совершать ошибок. Но мы ошибаемся, а Голливуд нам все прощает.

Еще 10-15 лет назад всем нам приходилось качать мышцы, держать себя в форме и мучительно искать хорошие сценарии. Но сегодня тебе уже не нужно быть Мистером Бицепсом, чтобы стать героем боевика. Тебе даже не нужен хороший сценарий. Тебе просто нужен режиссер, умеющий работать с зеленым экраном и всем этим чертовым шулерством.

Мне кажется, что первым настоящим супергероем экрана был Чарли Чаплин.

Как же мне это надоело: три кувырка в воздухе, потом проламываешь кому-нибудь голову, а потом приземляешься на стол и говоришь: «Привет, я Жан-Клод Ван Дамм».

Я расскажу вам, что такое дешевое кино. Ты привык делать три, четыре, пять дублей, но тут тебе говорят: у тебя в запасе только два. Два дубля, и — плохо это или хорошо — идем дальше. Декорации, на фоне которых ты стоишь, изображают Америку, и ты пытаешься говорить, как американец, ведь ты, типа, в Майами, и все такое. Но вот в самый неподходящий момент мимо тебя проезжает «лада» — ну такая русская тачка из восточного блока.

Это бывает со всеми. В какой-то момент ты вдруг осознаешь, что это не ты следуешь за сценарием, а сценарий следует за тобой. И ты начинаешь просто жить внутри фильма. Де Ниро, мне кажется, в сценарии вообще не заглядывает.

Когда я только приехал в Америку, я занимался всякой ерундой — водил лимузин, работал в массажном салоне, доставлял пиццу и чистил ковры. А еще я был вышибалой. Однажды мой лимузин сняли две тетки. Им было под сорок, и они мне говорят: «Водитель, у вас есть что-нибудь пожевать?» — «Да, — говорю, — жвачка». — «Да нет, — говорят, — нам бы что-нибудь такое, чтобы во рту, ну ты понимаешь». В общем, они хотели меня снять. Мужья отправили их в Беверли-Хиллз к пластическим хирургам, а они хотели меня. Но ничего не произошло. Очень они были страшные.

Перед тем как впервые отправиться в Америку, я взял свою собаку — Тару, черную чау-чау, — и поехал отдыхать во Францию. Там, в парке, я увидел человека. Он шел мне навстречу с большим ухоженным псом, и выглядел он очень респектабельно. Я уже знал, что не могу взять мою Тару с собой в Америку и предложил этому человеку забрать ее себе. Через год я снова приехал во Францию. Нацепил очки и шляпу, чтобы Тара не узнала меня, и пошел гулять в тот парк. В этот же день — а может, на следующий — я увидел ее. Опустив голову, вся в колтунах, она шла на поводке. И я сказал себе: «Какой же ты мудак, Жан-Клод. Ты отдал кому-то свою собаку только потому, что помчался за несбыточной мечтой в Америку, где к тебе относились как к дерьму и где ты работал за два бакса в час». Я хотел подойти к Таре, но не сделал этого, потому что не хотел причинять ей боль. Что-то похожее бывает, когда ты встречаешь женщину, которую когда-то любил. Сейчас она для тебя просто друг, но только она не понимает этого, и ей начинает казаться, что на самом деле это снова любовь. Я развернулся и ушел, а когда через полтора года вернулся во Францию, Тара уже умерла. И моя попугаиха, которую я отдал одной женщине, тоже умерла. Она любила меня, всегда старалась сесть на руку и засыпала на плече, а я отдал ее женщине, которая даже не позвонила мне, чтобы сказать, что птица умерла. Когда я думаю об этом сейчас, я понимаю, что именно поэтому Бог свалил на меня такое количество испытаний. Ведь он любит зверей.

Когда я вижу бездомную собаку, я понимаю, что должен забрать ее с улицы. В Таиланде я подобрал семь псов. Некоторые из них были парализованы. У одного вместо четырех лап было три. Еще один страшно хромал, и мне пришлось заказать для него специальное устройство с колесами. Но собак не так-то просто возить из одной страны в другую, так что я нанял частный самолет. Теперь дома у меня живут девять собак, и настоящий оргазм — не в сексуальном смысле, конечно же, — я испытываю, когда гуляю с этой сворой по пляжу. Они очень широкие в Бельгии. Видели, наверное?

Нет во мне ничего необычного. С вами говорит человек, который родился в простой стране среди простых людей. Во мне нет ни глубокомыслия, ни ума, ни глупости — просто чувак, у которого есть собаки и дом, который любит тренироваться и который рад, что жив.

Я до сих пор спрашиваю себя: что я сделал за свою жизнь? Но у меня нет ответа.

Ни мать, ни отец никогда не называли меня брюссельской мышцей (прозвище Ван Дамма. — Esquire). Мать звала меня Сиска. Это такое бельгийское слово, которым называют что-то, что хочется потискать. А отец звал меня Жан-Клод, и в такие минуты я ненавидел его.

У меня нет врагов. Жизнь слишком коротка для этого.



Меня не интересует политика. Я бросил школу в 13, и вряд ли многое знаю — кроме того, что ничто в мире не стало за последнее время лучше. Поэтому вместо того, чтобы рассуждать о президентских выборах, давайте поговорим о планете и о том, что с ней будет через 20 лет. Победит Обама? Да мне плевать.

Я предпочитаю есть то, у чего нет глаз. Глаза — это душа, а то, в чем есть душа, вряд ли может быть полезно для тела.

Я не Фидель Кастро. Восьмичасовая речь — это не про меня. Но на шесть минут я способен.

Правда всегда остается правдой, даже если никто не готов ее выслушать.

Лучше быть брюссельской мышцей, чем быть Брюссельским идиотом.

Мое тело выглядит на тридцать, а лицо — на пятьдесят. Но не ходить же мне теперь по улицам голым, чтобы выглядеть моложе.

Если бог дал тебе прекрасное тело, оно становится твоим физическим храмом, и твоя обязанность — поддерживать в этом храме порядок.

Жизнь это… Ты просто открываешь ставни и видишь на улице собак. Смотришь налево, смотришь направо и закрываешь ставни. Сколько прошло времени? Секунда? Полторы? Вот это и есть жизнь.

Высшей точкой моей карьеры будет день накануне моей смерти.

Наркотики появляются в твоей жизни в тот момент, когда у тебя есть все. Когда ты путешествуешь по миру, как по своей спальне. Ты уже останавливался во всех отелях, и теперь ты примадонна всех пентхаусов. Ты был везде, и вот тебе захотелось чего-то большего. И поэтому — а еще потому, что вокруг тебя куча женщин, — ты пробуешь что-то новое, и это новое начинает жрать тебя. Раз — и вот уже Ван Дамм, зверь, тигр в клетке и тот чувак из «Кровавого спорта», попался на крючок. Я стал мусором — физически и духовно. Но я нашел в себе силы уйти от этого. Далеко? Не знаю. Хотелось бы верить.

Я никогда не понимал значения слова «сдаться».

Самую мудрую вещь, которую я читал, сказал Кано Дзигоро (создатель дзюдо. — Esquire). Если ты упал семь раз, говорил он, встань восемь.

Снявшись в тридцать седьмом фильме, я сказал себе: я больше никогда не буду сниматься в кино, которое мне самому не нравится.

Карате — это чертовски скучно. Сначала ты просто постигаешь технику, а потом, вооруженный ею, идешь дальше, отдавая этому свое тело и разум.

Проблема большинства культуристов заключается в том, что они идут в качалку только для того, чтобы нарастить мышцы. Но все, что получается из таких тренировок, — это огромная машина с крошечным мотором.

Ответы иногда приходят тебе в голову раньше, чем вопросы.

Кто много дерется, знает, что такое ринг. Кто много жрет, знает, что такое еда. Я был женат пять раз, так что я знаю, что такое женщины.

Глупый вопрос: что я ем во время тренировок. Людей я ем, конечно же.

Я никогда не чувствую усталости после того, когда закончу какое-то дело. Но я всегда чувствую усталость, когда дело еще не закончено.

В двадцать четыре все полны жизни — кроме тех, кто умер в двадцать три.

Во всем должна быть структура и последовательность. Когда случится апокалипсис, идиот будет кричать: «Уебывайте из города!» А рассудительный человек скажет: «Проедете мимо школы, возьмете вправо, потом прямо, до церкви, за ней налево, и там увидите выезд из города».

Я давно так не расстраивался, как в тот день, когда не смог прийти на шоу Конана О’Брайана (американский телеведущий. — Esquire). В то утро я обнаружил на полу распластанное тело одного из моих псов — Скарфейса. Мы отвезли его в клинику, и оказалось, что это инфаркт. До этого дня я даже не знал, что у собак бывают инфаркты. Он умирал, и врачи прямо говорили об этом. Но каждый день мы с детьми приходили в клинику, и Скарфейс выкарабкался. Так что я просрал шоу по уважительной причине.

Самое важное в жизни — это научиться принимать вещи, которые не можешь изменить.

Я действительно гей-икона, и поделать с этим нечего. Но у геев есть вкус, и если они любят меня, то точно не из-за моей задницы. Они любят меня, потому что я — это я.

Меня нелегко узнать: прямые плечи, темные волосы и простой костюм — самый простой.

Глупо убивать людей. Они так прекрасны.