Конец эпохи невинности

Английский писатель и критик Мартин Эмис предлагает американцам и европейцам перестать нянчиться с исламом, наплевать на политкорректность и посмотреть правде в лицо.

Религия — тема скользкая. На Западе для религиозной веры сегодня нет убедительных оправданий — если не считать ими невежество, реакционность и сентиментальность. К Востоку это не относится: мы признаем, что во многих крупных странах религиозные убеждения определяют суть почти каждого человека. И мы согласны, что вера — это всемирно-историческая сила. Мы также видим, что во всех религиях существуют свои террористы — христианские, еврейские, индуистские, даже буддийские. Но эти религии нас не слишком беспокоят. Нас беспокоит ислам.

Хочу, чтобы меня поняли правильно. Мы уважаем пророка Мухаммеда, эту блестящую историческую личность, которая соединяет в себе революционера, воина и правителя. Это и Христос, и Цезарь «с Кораном в одной руке и с мечом в другой», как писал о нем Уолтер Баджот (британский экономист XIX века. — Esquire). Мы уважаем Мухаммеда. Но мы не уважаем Мухаммеда Атту (лидер террористической атаки 11 сентября 2001 года. — Esquire). Мы уважаем ислам. Но исламизм? Трудно уважать духовную силу, призывающую к нашему уничтожению.

Наша сегодняшняя реальность — невероятна и непредставима еще в конце 1990-х годов. Это было время, когда Америка могла позволить себе роскошь целый год заниматься Моникой Левински. Теперь нам кажется, что Моника с Биллом жили в эпоху невинности. С тех пор мир потерпел моральное крушение, сопоставимое по духовным последствиям с Великой депрессией 1930-х. Со стороны Запада — колоссальная сдача позиций, усовершенствованная техника допроса, Гуантанамо, Абу Грейб, две войны, десятки тысяч трупов. Все это надо трезво сопоставить с достижениями противостоящей идеологии. Мне придется еще раз сказать то, что не очень хорошо усвоено: самые фанатичные исламисты хотят уничтожить всех и каждого, кроме самих фанатичных исламистов, при этом любой моджахед считает необходимым избавиться от всех немусульман — либо обратить в свою веру, либо убить.

Исламисты убеждены, что всякому, кто ради «общего дела», разорвет себя бомбой на куски, уготован рай. Сэм Харрис в книге «Конец веры: религия, террор и будущность разума» подчеркивает полноту и быстроту «спасения», которое обеспечивает себе террорист-самоубийца. «Мученичество — единственный способ для мусульманина избежать сурового разбирательства, которое предстоит в День Суда, и проследовать прямо на небеса. Вместо того чтобы столетиями гнить в земле, ожидая допроса, который будут вести гневные ангелы, мученик мгновенно возносится в сад Аллаха...». Помимо девственниц, «подобных жемчугу хранимому», Коран обещает террористу-смертнику вино «из текущего источника — от него не страдают головной болью и ослаблением», а также райское бессмертие его родственникам. И это не единственное его благодеяние для клана, который мог до недавнего времени рассчитывать на вознаграждение в 20 000 долларов из Ирака плюс 5000 из Саудовской Аравии.

Терроризм смертников — поразительно чуждое нам явление, чуждое настолько, что западное общественное мнение оказалось неспособно рационально на него отреагировать. Естественно, мало кому хочется подвергать критическому анализу набожность палестинской матери, которая, вырастив одного террориста-смертника, выразила желание, чтобы ее младший сын пошел по стопам брата. Но пора по крайней мере перестать с уважением относиться к ее «гневу». Пора удивиться силе глубоко укоренившейся и яростной идеологии, силе патологического культа смерти.

О самодостаточности или крайнем нелюбопытстве исламской культуры говорили многие. Исламские державы позднего средневековья едва замечали существование Запада, пока они не начали проигрывать ему сражения. Традиция интеллектуальной автаркии была настолько прочной, что ислам оставался безразличен даже к легкодоступным и явно полезным новшествам, в том числе, что невероятно, к колесу. Но ислам оказался-таки восприимчив к европейскому влиянию — к влиянию Гитлера и Сталина. Черты сходства между исламизмом и тоталитарными культами прошлого столетия увидеть нетрудно. Антисемитские, антилиберальные, антииндивидуалистические, антидемократические и, самое главное, антирациональные, эти культы тоже были культами смерти, которая служила для них движущей силой и топливом. Главное различие — в том, что рай, который нацисты и большевики хотели сотворить, был земным, и почву для него должны были удобрить миллионы трупов. Смерть для них все-таки была смертью. Для исламистов смерть — это желанная цель и святыня; смерть — это начало.

Взрывы смертников — это больше чем терроризм. Это хорроризм (от англ. horror — «ужас». — Esquire). Это предельное зло. Террорист-смертник разжигает ожесточение против людей и в своих потенциальных жертвах. Вспомним поразительно скорую расправу с бразильцем де Менезишем в Лондоне. Или панику на мосту в Багдаде 31 августа 2005 года, спровоцированную ложным слухом. Это и есть плоды сверхтеррора: стоит шепнуть несколько слов, и тысяча человек гибнет в давке.

В июле 2005 года я летел из Монтевидео в Нью-Йорк с моей шестилетней дочерью и ее восьмилетней сестрой. Теперь я знаю, что шестилетние девочки могут выглядеть подозрительно, но к моей младшей дочери это не относится. Тем не менее я полчаса ждал, пока сотрудник службы безопасности методично обыскивал ее рюкзачок, разглядывая каждый цветной мелок, прощупывая игрушечного утенка.

Хорошо бы найти более точное слово, чем «скука», для того обессиливающего оцепенения, которое меня охватило.

Мы с дочерьми благополучно прибыли в Нью-Йорк. Там на некоторых станциях метро в порядке борьбы с терроризмом полицейские обыскивали всех пассажиров. И мне невольно представилось будущее, в котором поездка на городском автобусе равнозначна полету на самолете компании El-Al (израильская авиакомпания. — Esquire). В безопасности Лонг-Айленда я смотрел телерепортажи из моего родного города, где находились еще трое моих детей. Показывали лондонцев, идущих 8 июля на работу пешком, напряженных и зорких (на следующий день после взрывов в Лондоне 7 июля 2005 года. — Esquire). В тот момент я понял, как прав был Эрик Хобсбаум, сказавший в середине 1990-х, что терроризм составляет часть атмосферного «загрязнения» западных городов. Это рентабельная программа. Взорвешь в Нью-Йорке — загрязнишь Мадрид. Взорвешь в Мадриде — загрязнишь Лондон.

Подозреваю, что эпоху террора будут вспоминать и как эпоху скуки. Не той скуки, какую испытывают пресыщенные и избалованные, а сверхскуки, дополняющей сверхтеррор смертников и придающей ему законченность. Скука — это нечто, чего наш противник не ощущает. Поясню: противоположность религиозной веры — это не атеизм. Это независимость сознания. Говоря об эпохе скуки, я имею в виду не очереди в аэропортах и не обыски в метро. Я имею в виду глобальную потерю независимости сознания.

Как фундаменталистский иудаизм и средневековое христианство, ислам тотален. Это означает, что он притязает на личность в полном объеме. Личности в нем не существует вовсе, есть только умма — сообщество верующих. Аятолла Хомейни в своих многостраничных сочинениях часто возвращается к этой теме. В большинстве религий, замечает он, верующие считают, что, если они соблюдают все формальные требования, в остальное время могут вести себя более или менее как им вздумается. «Ислам не таков», — твердит нам Хомейни. Ислам следует за тобой повсюду — на кухню, в спальню, в ванную, а после смерти — в вечность. «Ислам» означает «покорность» — отказ от независимости сознания.

В 2002 году общий валовой внутренний продукт арабских стран был меньше, чем ВВП Испании; исламские страны далеко отстали от Запада и Дальнего Востока во всех показателях производства, в создании рабочих мест, в технологии, в грамотности, в продолжительности жизни, в развитии человека, в интеллектуальной жизнеспособности. Плюс такие факторы, как тирания, коррупция, отсутствие гражданских прав и гражданского общества. Что не так? Мой ответ таков: всему виной иррационализм, темная логика, лишающая исламский мир таланта и энергии половины его населения. Импульс к рациональному анализу среди мусульман сейчас, несомненно, очень слаб. Но что будет, если мы потратим часть из следующих 300 миллиардов долларов (стоимость военных операций США в Ираке и Афганистане. — Esquire) на подъем самосознания в исламском мире?

Ожесточенность присуща всем религиям и всем идеологиям. Каждая система верований включает в себя долю иллюзии и поэтому не может защищать себя только на сознательном уровне. На нечто обидное или смущающее верующий реагирует гормонально. Никогда не забуду выражение лица привратника иерусалимской мечети Купол Скалы, когда я легкомысленно предложил, чтобы он пренебрег каким-то календарным запретом и пустил меня внутрь. Его лицо, до этого прохладно-приветливое, превратилось в маску, и эта маска заявляла, что он теперь имеет полное право убить и меня, и мою жену, и моих детей. Я понял тогда, что выражение «глубоко верующий» — грубое надругательство над понятием глубины. Нельзя назвать что-то глубоким только потому, что это единственное, что есть в наличии; скорее это глянец, прикрывающий пустоту. Тысячелетний ислам — идеология, наложенная на религию. Одна иллюзия на другую. Здесь не просто тенденция к ожесточенности. Ожесточенность — это все, что здесь есть.

В случае религии, то есть веры в сверхъестественное, в игру вступает прошлое — не 2000 лет, а приблизительно пять миллионов. И тем не менее, пришло время проявить нетерпение. С интеллектуальной и нравственной точки зрения оппозиция к религии уже занимает сильное положение. Независимо мыслящим людям пора теперь бороться и за сильное положение в духовном смысле.
Источник Your text to link...