384
0,1
2015-07-03
Трус
Егорка, всхлипывая утирал слезы и шептал сквозь зубы: «Твари! Убью всех. Подкараулю поодиночке и убью!» Утерев подолом рубахи окровавленные губы и бровь, он поднялся и медленно побрел к дому. «Опять мама расстроится… А я виноват что-ли?»
Злость потихоньку проходила вместе с пониманием того, что никого он не подстережет и никого не убьет. Так уже было и не раз, его били, а он тихо терпел и потом пробирался закоулками, чтобы прошмыгнуть мимо фиксатого Гришки и его компании, не дававшему ему прохода, как маменькиному сынку и интеллигенту сопливому…
Шел июнь тысяча девятьсот сорок первого года. Егорка успешно заканчивал консерваторию по классу виолончели и ему пророчили великое будущее. Паганини, Моцарт, Вивальди. Он жил ими и музыкой. Струны инструмента вибрировали в нём гармонией души и мечтами о том моменте, когда он в блеске рампы, выйдет на сцену Большого театра и все скажут: «Блестяще! Восхитительно!»
Зал будет рукоплескать. А там, в партере будет сидеть она. Танечка. Девочка его мечты. Заплетенные косы. Бантики со свисающими дужками. Огромные голубые глаза и восхищение. Боже… Как он хотел этого, но Танечка любила Гришку, а Гришка не любил его, называя трусом. Он и был трусом, потому что боялся быть храбрым…
«Мама, не плачь. Это ненадолго. Все ребята записались в добровольцы, мне боязно, но я хочу быть с ними. А что музыка? Подождёт. Поверь мне, я скоро вернусь. Мы растопчем фашиста! Скоро! Очень скоро!» Егорка обнял маму и, завязав лямки рюкзака узлом, хлопнул дверью. В последний раз…
В учебке они пробыли три недели. Им выдали обмундирование, ботинки, обмотки и винтовку, которая была почти что с него ростом.
«Коли вперед! Прикладом назад! Поворот! Вперед коли!» — кричал старшина. Егорка с терпением постигал армейскую науку и, пронзая насквозь чучело из соломы, удивлялся, насколько мягко штык вонзается в соломенную плоть. Это было даже несколько приятно и завораживало осознанием того, что скоро он пронзит таким образом и тело врага, посмевшего напасть на его землю…
«Мама. У меня все хорошо. Мы учимся всему, и я стараюсь делать все правильно. Старшина говорит, что я не трус, а мне все равно страшно, потому что не могу представить себе, как это убить человека. Все говорят, что это нЕлюди, а я думаю, что это все равно люди. Ведь они породили великих… Баха, Бетховена, Вагнера. А ты не волнуйся. Кормят нас хорошо и скоро в бой. Всегда помню о тебе и радуюсь, что ты моя мама! На том прощаюсь, твой Егорка…»
Окопавшись по самые уши, полк готовился к бою. Никто не знал, что там впереди, да и зачем знать то, что неведомо никому, кроме Господа. Егорка, тщательно отсыпав бруствер и подготовив нишу для боезапаса, переминался с ноги на ногу и посматривал по сторонам, наблюдая за тем, что делают ребята.
Терентий Шумило, пулеметчик, чертыхаясь, все пытался вставить непокорный диск в свой «Дегтярев», а Коля Игитян, писарь батальона и по совместительству главный юморист, что-то тихо напевал на армянском и точил штык – нож. Грустная песня трогала душу и страх, который мелким бесом колотил Егорку изнутри, потихоньку отступал. Хотелось убивать…
А потом посыпались снаряды. Они падали везде. Все смешалось и раскроилось в его сознании. Вой, смрад, гарь и земля. Родная земля, которая падала на него и душила в своих объятиях. Не успев привстать и отряхнуться, он вновь и вновь погружался в неё и в голове билась только одна мысль: «Мама… Мама…» Но мамы не было, и все тонуло в перемешанном с землей мраке. Осколки бревен, останки его друзей. Смерть, надежда. Любовь, страх. И безмолвье…
«Приготовиться к бою!» — пронесся крик командира роты. Егорка открыл глаза и увидел перед собой черное от копоти лицо капитана Скрягина, которого бойцы между собой, дурачась, называли Матрёной, за особенности его телосложения. Размахивая пистолетом, он пробежал мимо и устремился на левый фланг, поднимая оставшихся и что-то крича. А что, Егор так и не услышал. Выглянув из окопа, он увидел только стройные ряды немецких пехотинцев, идущих во весь рост. По ветру доносилась рваная речь и, как ему показалось, смех. «Суки рваные!» — выдохнул Терентий и припал к пулемёту. А потом команда: «Огонь!»
И началось… Егорка стрелял не часто, экономя боеприпасы, их у него было всего-то двадцать штук. Но каждый выстрел он тщательно выцеливал и не промахнулся ни разу. Горячка боя захватила его, мандраж прошел, и он мечтал лишь об одном, чтобы не кончились патроны. Но всему всегда приходит свой конец. Вот и Терентий, матерясь, сел на дно окопа, обхватив голову руками, громко проклинал всех интендантов на свете, а Коля приготовил штык-нож и улыбаясь ослепительно белыми зубами, цедил что-то важное сквозь зубы.
Штыковая!
Егор долго не мог выбраться из окопа. Ребята уже ломанулись вперед, а он, крича от досады и обиды, все скользил и скользил по стенкам. «Пацаны! Я с вами! Пацаны!» — но пацаны уже рубились насмерть, кто чем, а Егорка, осев на дно окопа заплакал от обиды за свой малый рост и немощь. Собравшись с последними силами, он прыгнул и перевалился через край. «Урааа!» — просипел Егор и кинулся вперед, только пробежал недолго. Взрыв мины и темнота…
Очнулся он за полночь. Звезды южного неба россыпью мерцали ему о чем-то, но он не понимал, о чем. Контуженный, с перебитыми осколками ногами, Егор, перевернувшись пополз к одинокому дереву. Он знал, что там есть колодец. Хотелось пить. Хотелось так, что сворачивалось все внутри. Голова кружилась и тошнило. «Ребята. Пацаны. Живой кто?» — проносились обрывки мыслей, но кто ответит тому, кто уже сам стал мертвым?
У колодца, напившись и немного придя в себя он услышал стон. «Боец! Подойди!» Егор пополз на голос и увидел лежащего в воронке командира роты. «Заварзин ты?» — спросил командир. «Я, товарищ капитан.» «Ползи сюда. Худо мне брат совсем. Вот живот раскроило. Не протяну я долго. Слушай приказ! В блиндаже знамя полка под патронными ящиками спрятано. Найди его и, если сможешь, доставь к нашим. Более ничего не скажу. Умираю я. На тебя вся надежда рядовой!» «Понял товарищ капитан!» — сказал Егорка и пополз к блиндажу…
«Рядовой Заварзин Егор Тимофеевич награждается медалью «За отвагу», с присвоением звания старшины и назначается командиром взвода пулеметчиков» — прозвучало через сорок шесть дней. Дней и ночей. Пропитанных страхом и потом, надеждой и кровью…
«Мамочка я жив, не волнуйся. Просто не мог писать. У меня все хорошо. Воюем потихоньку и бьём врага. Начал курить и теперь хожу с усами. Так солиднее. Я очень скучаю и люблю тебя. Передаю с оказией, что смог собрать. Знаю голодно у вас. Пригласи тетю Глашу и Танечку! Поешьте досыта! Надеюсь, скоро вернусь. Всегда твой Егор»
Многие мальчики не вернулись с той войны, а потом и с других войн. Наши мальчики. Которые не стали отцами и мужьями и не станут опорой выплакавшим все глаза матерям… А зачем еще нужны мальчики, если не быть опорой тем, кому они отдали свое сердце?
©Руслан Абеликс
Источник: www.yaplakal.com/
Злость потихоньку проходила вместе с пониманием того, что никого он не подстережет и никого не убьет. Так уже было и не раз, его били, а он тихо терпел и потом пробирался закоулками, чтобы прошмыгнуть мимо фиксатого Гришки и его компании, не дававшему ему прохода, как маменькиному сынку и интеллигенту сопливому…
Шел июнь тысяча девятьсот сорок первого года. Егорка успешно заканчивал консерваторию по классу виолончели и ему пророчили великое будущее. Паганини, Моцарт, Вивальди. Он жил ими и музыкой. Струны инструмента вибрировали в нём гармонией души и мечтами о том моменте, когда он в блеске рампы, выйдет на сцену Большого театра и все скажут: «Блестяще! Восхитительно!»
Зал будет рукоплескать. А там, в партере будет сидеть она. Танечка. Девочка его мечты. Заплетенные косы. Бантики со свисающими дужками. Огромные голубые глаза и восхищение. Боже… Как он хотел этого, но Танечка любила Гришку, а Гришка не любил его, называя трусом. Он и был трусом, потому что боялся быть храбрым…
«Мама, не плачь. Это ненадолго. Все ребята записались в добровольцы, мне боязно, но я хочу быть с ними. А что музыка? Подождёт. Поверь мне, я скоро вернусь. Мы растопчем фашиста! Скоро! Очень скоро!» Егорка обнял маму и, завязав лямки рюкзака узлом, хлопнул дверью. В последний раз…
В учебке они пробыли три недели. Им выдали обмундирование, ботинки, обмотки и винтовку, которая была почти что с него ростом.
«Коли вперед! Прикладом назад! Поворот! Вперед коли!» — кричал старшина. Егорка с терпением постигал армейскую науку и, пронзая насквозь чучело из соломы, удивлялся, насколько мягко штык вонзается в соломенную плоть. Это было даже несколько приятно и завораживало осознанием того, что скоро он пронзит таким образом и тело врага, посмевшего напасть на его землю…
«Мама. У меня все хорошо. Мы учимся всему, и я стараюсь делать все правильно. Старшина говорит, что я не трус, а мне все равно страшно, потому что не могу представить себе, как это убить человека. Все говорят, что это нЕлюди, а я думаю, что это все равно люди. Ведь они породили великих… Баха, Бетховена, Вагнера. А ты не волнуйся. Кормят нас хорошо и скоро в бой. Всегда помню о тебе и радуюсь, что ты моя мама! На том прощаюсь, твой Егорка…»
Окопавшись по самые уши, полк готовился к бою. Никто не знал, что там впереди, да и зачем знать то, что неведомо никому, кроме Господа. Егорка, тщательно отсыпав бруствер и подготовив нишу для боезапаса, переминался с ноги на ногу и посматривал по сторонам, наблюдая за тем, что делают ребята.
Терентий Шумило, пулеметчик, чертыхаясь, все пытался вставить непокорный диск в свой «Дегтярев», а Коля Игитян, писарь батальона и по совместительству главный юморист, что-то тихо напевал на армянском и точил штык – нож. Грустная песня трогала душу и страх, который мелким бесом колотил Егорку изнутри, потихоньку отступал. Хотелось убивать…
А потом посыпались снаряды. Они падали везде. Все смешалось и раскроилось в его сознании. Вой, смрад, гарь и земля. Родная земля, которая падала на него и душила в своих объятиях. Не успев привстать и отряхнуться, он вновь и вновь погружался в неё и в голове билась только одна мысль: «Мама… Мама…» Но мамы не было, и все тонуло в перемешанном с землей мраке. Осколки бревен, останки его друзей. Смерть, надежда. Любовь, страх. И безмолвье…
«Приготовиться к бою!» — пронесся крик командира роты. Егорка открыл глаза и увидел перед собой черное от копоти лицо капитана Скрягина, которого бойцы между собой, дурачась, называли Матрёной, за особенности его телосложения. Размахивая пистолетом, он пробежал мимо и устремился на левый фланг, поднимая оставшихся и что-то крича. А что, Егор так и не услышал. Выглянув из окопа, он увидел только стройные ряды немецких пехотинцев, идущих во весь рост. По ветру доносилась рваная речь и, как ему показалось, смех. «Суки рваные!» — выдохнул Терентий и припал к пулемёту. А потом команда: «Огонь!»
И началось… Егорка стрелял не часто, экономя боеприпасы, их у него было всего-то двадцать штук. Но каждый выстрел он тщательно выцеливал и не промахнулся ни разу. Горячка боя захватила его, мандраж прошел, и он мечтал лишь об одном, чтобы не кончились патроны. Но всему всегда приходит свой конец. Вот и Терентий, матерясь, сел на дно окопа, обхватив голову руками, громко проклинал всех интендантов на свете, а Коля приготовил штык-нож и улыбаясь ослепительно белыми зубами, цедил что-то важное сквозь зубы.
Штыковая!
Егор долго не мог выбраться из окопа. Ребята уже ломанулись вперед, а он, крича от досады и обиды, все скользил и скользил по стенкам. «Пацаны! Я с вами! Пацаны!» — но пацаны уже рубились насмерть, кто чем, а Егорка, осев на дно окопа заплакал от обиды за свой малый рост и немощь. Собравшись с последними силами, он прыгнул и перевалился через край. «Урааа!» — просипел Егор и кинулся вперед, только пробежал недолго. Взрыв мины и темнота…
Очнулся он за полночь. Звезды южного неба россыпью мерцали ему о чем-то, но он не понимал, о чем. Контуженный, с перебитыми осколками ногами, Егор, перевернувшись пополз к одинокому дереву. Он знал, что там есть колодец. Хотелось пить. Хотелось так, что сворачивалось все внутри. Голова кружилась и тошнило. «Ребята. Пацаны. Живой кто?» — проносились обрывки мыслей, но кто ответит тому, кто уже сам стал мертвым?
У колодца, напившись и немного придя в себя он услышал стон. «Боец! Подойди!» Егор пополз на голос и увидел лежащего в воронке командира роты. «Заварзин ты?» — спросил командир. «Я, товарищ капитан.» «Ползи сюда. Худо мне брат совсем. Вот живот раскроило. Не протяну я долго. Слушай приказ! В блиндаже знамя полка под патронными ящиками спрятано. Найди его и, если сможешь, доставь к нашим. Более ничего не скажу. Умираю я. На тебя вся надежда рядовой!» «Понял товарищ капитан!» — сказал Егорка и пополз к блиндажу…
«Рядовой Заварзин Егор Тимофеевич награждается медалью «За отвагу», с присвоением звания старшины и назначается командиром взвода пулеметчиков» — прозвучало через сорок шесть дней. Дней и ночей. Пропитанных страхом и потом, надеждой и кровью…
«Мамочка я жив, не волнуйся. Просто не мог писать. У меня все хорошо. Воюем потихоньку и бьём врага. Начал курить и теперь хожу с усами. Так солиднее. Я очень скучаю и люблю тебя. Передаю с оказией, что смог собрать. Знаю голодно у вас. Пригласи тетю Глашу и Танечку! Поешьте досыта! Надеюсь, скоро вернусь. Всегда твой Егор»
Многие мальчики не вернулись с той войны, а потом и с других войн. Наши мальчики. Которые не стали отцами и мужьями и не станут опорой выплакавшим все глаза матерям… А зачем еще нужны мальчики, если не быть опорой тем, кому они отдали свое сердце?
©Руслан Абеликс
Источник: www.yaplakal.com/
