468
0,1
2015-03-14
Чистилище
Чистилище
… Перед вылетом меня не покидало нехорошее предчувствие, какая-то тревога. Это было странным, если учесть, что летаю я всегда с удовольствием и в приподнятом настроении — я совершенно не боюсь самолетов, наоборот, порою, на эшелоне, глядя на то, какие открываются виды из иллюминатора, меня охватывает прямо-таки эйфория какая-то, и гордость за человечество.
А тут было не так. Все списал на то, что опять — расставание с семьей, да еще — сгорел крепко накануне, чувствовал себя неважно…
Бортпроводница во время рулежки прочла обязательную молитву, про аварийные выходы, пользование спасательными жилетами и свистками для отпугивания акулкислородными масками, сообщила нам, что наш полет пройдет на высоте 10 100 метров, и — отбыла за занавеску.
Взлетели.
Места мне достались не самые удачные — что-то пролопушил при регистрации вякнуть, где хочу сидеть, посему — в самом хвосте, у запасного выхода. Самолет — Ту — 204. Между прочим, один из самых трясучих, если в хвосте сидеть (но, сразу оговорюсь — это на мой личный взгляд).
Довольно быстро и бодренько набрали эшелон, выравнялись, и полетели. Я расслабился, вознамерившись подремать пару часов до Москвы, блаженно вытянулся в кресле — благо, места для ног у меня было — как у пассажира первого класса, даже больше: аварийный выход, кресла передо мной нет, а те, что есть — смещены в сторону прохода, лепота!
… Только прикрыл глаза — затрясло. Сначала легонько так, как обычно, при турбуленции. Потом сильнее. Потом еще сильнее. Стали отваливаться откидные столики со спинок кресел. Народ начал ойкать и вскрикивать при особо сильных толчках.
Внезапно самолет интенсивно начал набирать высоту. Странно, мы вроде давно уже на эшелоне… Приподнял шторку иллюминатора — е-мое! Несмотря на то, что больше 10 тысяч метров, мы находимся в зоне плотной облачности.
Все ясно — проходим грозовой фронт с довольно высоким облаком. От того и трясет.
Некстати вспомнился тот злополучный анапский рейс — тогда тоже все клялись поначалу, что не турбулентность погубила самолет. И экипаж точно также пытался «перепрыгнуть» через грозу. Закончилось все трагически, и официальные выводы МАКа меня, сидящего сейчас в салоне самолета на высоте, предположительно, уже под 11 тысяч — утешали слабо.
… Тряхануло совсем уж неприлично. Женщины начали кричать в голос. Сидящая рядом со мной пассажирка была на грани истерики, молилась и плакала одновременно. Кричали неостановимо дети, и все вместе действовало это на психику угнетающе.
Р-раз! Самолет с жутковатыми потрескиваниями заложил резкий вираж вправо. Настолько резкий, что я, сидящий слева по борту, невольно навалился на свою истерящую соседку. Женщины завизжали уже откровенно, где-то сзади открылась багажная полка и сумки посыпались на пассажиров. Басовитый начальственный голос сзади неожиданно громко матюгнулся:
— Да что ж он, сволочь, как дрова нас везет?!
Самолет также резко выравнялся. Трясло все сильнее. Тут же последовал новый вираж — теперь уже влево, и теперь уже соседка повалилась на меня, лихорадочно вцепившись мне в плечо…
Спереди кто-то, не то — громким шепотом, не то — тихим криком (не могу определить, уши заложило в очередной раз) предполагал:
— Ученику, наверное, доверили, — грозовой фронт пройти…
М-да. В подобную болтанку я попадал 10 лет назад, когда летел балканскими авиалиниями. Тогда, кстати, тоже кайфец все поймали по полной, а с одной пассажиркой чуть не закончилось все плохо: мы тоже проходили мощный грозовой фронт, в какой-то момент самолет потерял высоту (на языке обывателей это называется — попасть в воздушную яму), все подлетели в своих креслах, а один грузный мужчина — спал, и был не пристегнут, видимо, проспал момент, когда загорелось табло, а стюардесса не проверяла. Он подлетел под самый потолок, а приземлился не на свое место, а на свою соседку, повредив серьезно ей шею.
Повезло: на борту того самолета оказался какой-то именитый болгарский хирург, который сумел оказать необходимую помощь пожилой женщине, попавшей под мужика. Но, когда мы наконец сели в Софии, у трапа ждала местная скорая помощь, а женщину выносили на носилках… С тех пор я всегда внимательно слежу за табло, сплю пристегнутым, и стараюсь контролировать в этом смысле соседей, если они есть: неохота, чтоб тебе шею сломали ни за что ни про что.
… Пока я вспоминал балканский рейс десятилетней давности, самолет вдруг выкинул гек, от которого уже и мне стало по-настоящему страшно: звук двигателей перерос в ультразвук, как на взлетном режиме, при этом — мы начали… падать!
Знаете, такое ощущение, будто лайнер со ступеньки громадной спрыгивает. С перепадом высоты метров в двадцать-тридцать. Все подскакивают на своих креслах, удерживаемые ремнями, приземляются, как попало (сзади кто-то охнул, крепко приложившись к подлокотнику). Орут. Плачут. Молятся. Истерят.
Мигнул свет, й-ух-х!!! — хором выдыхают пассажиры — это прыжок вниз. И тут же — маневр, влево, круто влево. Все трясется и скрипит. Снова — оп-па! — резко вниз. И снова — влево.
Я взглянул в иллюминатор — и обомлел: уже не белый туман стоял за ним, а — черные, как дым от горящего мазута, облака, сквозь которые едва просвечивал солнечный диск.
Может, мы горим?
Бред какой-то.
А-а-а!!! (пассажиры) — И-йух!!! — снова падение. Крепко так. Даже мне не удалось удержаться в кресле, хотя держался за ручки цепко.
И тут вдруг меня и посетила догадка, от которой стало по-настоящему страшно: а ведь тот самый горизонтальный (или — плоский) штопор, от которого и погиб злополучный анапский рейс, — по идее, так и должен ощущаться пассажирами, в своем начале!
Что ж, похоже, это — всё. Надо же — никогда не задумывался: а сколько, в среднем, длится авиакатастрофа? Ну, с момента начала, когда пассажиры начинают догадываться, что что-то — не так, и до… конца? Три, пять, семь минут? Кто-нибудь хоть пытался предположить, что в это время успевают передумать все эти 160-190 человек на борту? Те, кого потом собирают по балкам и пакуют в черные пластиковые мешки?
Это же целая вечность, между прочим. Еще одна жизнь…
А что успеваешь подумать ты? Сколько у меня осталось, если мои прикидки верны? Одна, максимум — две, минуты?
И-еххх! — упали так сильно, что свет погас полностью (он и раньше мигал), а корпус самолета угрожающе затрещал. Однако криков пассажиров я на сей раз не услышал — может, у меня заложило уши? Абсолютная тишина в салоне, только скрипит и колбасится вся внутренняя обшивка.
Я оторвал голову от кресла, и мельком глянул на окружающих, насколько мог разглядеть в полумраке.
Жуткое зрелище: абсолютно белые лица, закрытые глаза, вцепившиеся до побелевших костяшек в подлокотники руки. Одинаковые позы. Стиснутые зубы. Никто уже не кричит, не молится, не плачет. Тишина.
Может, мы уже умерли? В конце концов, кто знает, как происходит переход из жизни в смерть? Может, оно и незаметно все? И память стирается, о моменте? Наши тела уже внизу собирают, а мы теперь будем вот так лететь целую вечность, с белыми лицами, закрытыми глазами, стиснутыми зубами, схватившись за подлокотники?
Я не особо религиозный человек, но я не могу смириться с мыслью, что все, что я думаю, пишу, формулирую в слова, все то, из чего, по сути, состоит моя личность — мои мысли, мои цели, мои гипотезы, мои планы — все это — нематериально, и все это — умрет вместе со мной?! С моей физической оболочкой, которая мало кого интересует? Я убежден, что то, что все мы называем душой — разновидность энергии, просто нифига неизученная человеком. А энергия никогда не исчезает бесследно. Она трансформируется в другой вид энергии — это все мы из физики, материальной науки, знаем. Значит, я, вернее — какой-то сгусток моей личности, энергии, то, что в просторечии принято именовать душой — будет где-то существовать. В другом, может быть, измерении…
Все это ужасно интересно, конечно, но, Господи! Как же умирать-то не хочется, а?
… Опять резко упали, двигатели завыли на какой-то совсем уж невыносимой ноте, а самолет, при этом, словно получил пинок в брюхо — был какой-то ощутимый толчок, и — начал резко набирать высоту. Опять.
… К месту катастрофы, конечно, первыми прибудут мародеры из местных. Наверняка от меня уцелеет какая-нибудь мелкая и хрупкая в обычной жизни дрянь. Типа сотового телефона. Эти гады найдут ее, и, глумясь, начнут звонить по телефонам из телефонной книги, а моя жена, уже зная о падении самолета, и получив звонок — будет потом сходить с ума даже после опознания…
Эта мысль, вкупе с мыслью о сыне, которого я никогда уже не увижу, который вырастет без меня, и никто и никогда с ним уже не будет играть так, как играл с ним я, а он весело смеялся, когда я клал его вниз головой на свои колени — эта мысль привела меня в состояние такой жалости к себе и своим близким, что захотелось заплакать, горько и открыто, как в детстве. Ну, почему, а?!
У-у-у-упс!!! Падение было столь долгим, что диафрагма подступила тошнотой к горлу. У меня. Которого никогда нигде не укачивает. Краем глаза отметил, что в правой части борта задорно в пакет блюет девочка лет 14-ти, дочь моей соседки. Значит, живые на борту еще, все-таки, есть…
Сколько может длиться эта пытка? Скорее бы уже хоть какой-нибудь конец. И главное, сделать ничего не можешь. Проводя аналогию между пилотами в аварийной ситуации и — водителями автомобиля (последнее мне хорошо знакомо), я понимаю, что в кабине щас — не до размышлений о душе, они там работают в поте лица, вытаскивая-протаскивая самолет через эту чертову грозу. Хороший водитель авто испугаться не успевает, он делает все, чтобы выкарабкаться без потерь…
И вдруг нас в очередной раз тряхнуло крепко (но, правда, не так сильно, как в предыдущие разы), и в мой иллюминатор ударил луч солнца!
… Люди зашевелились. Трясти стало значительно меньше. В салоне зажегся свет. Некоторые вставали, отряхивались, кто-то стал засовывать выпавшие вещи на багажные полки. Люди избегали смотреть друг другу в глаза — им словно было стыдно за испытанный только что животный страх. Все по умолчанию делали вид, будто ничего не было. Я выглянул в иллюминатор — и потрясающе красивое зрелище открылось моему взору: абсолютно чистая, без облаков, земля, далеко внизу, и сзади — огромная «наковальня» грозового облака, высотой много выше той, на которой мы сейчас летели. Оно грозно клубилось, иссине-черное в центре, к низу, и серо-белое — по краям…
Мы прошли грозовой фронт.
… И тут басовитый голос, что сзади жаловался на дрова, задумчиво-внятно сказал:
— Как Чистилище прошли. Потрусили нас, посудили, повзвешивали грехи наши, и — отпустили пока…
А ведь и вправду — похоже. Ощущение полного катарсиса.
Стюардесса сообщила, что мы прошли зону турбулентности, и ремни можно отстегнуть, а сейчас нам будут предложены прохладительные напитки. И они покатили тележку. Я углядел на тележке коньяк.
— Девушка, можно коньяку?
— Вам сколько: пятьдесят, сто?
— Знаете, давайте — двести, пожалуй…
* * *
Благодарю за подаренные впечатления авиакомпанию КавМинВодыавиа, а также выражаю искреннюю благодарность экипажу и командиру корабля рейса № 1268. Вы — настоящие профессионалы, мужики. Спасибо. Без всяких дураков.
Фото, сделанное из иллюминатора на телефон, после прохождения грозового фронта:
© baxus baxus.livejournal.com/219688.html#cutid1 фото
Источник: www.yaplakal.com/
… Перед вылетом меня не покидало нехорошее предчувствие, какая-то тревога. Это было странным, если учесть, что летаю я всегда с удовольствием и в приподнятом настроении — я совершенно не боюсь самолетов, наоборот, порою, на эшелоне, глядя на то, какие открываются виды из иллюминатора, меня охватывает прямо-таки эйфория какая-то, и гордость за человечество.
А тут было не так. Все списал на то, что опять — расставание с семьей, да еще — сгорел крепко накануне, чувствовал себя неважно…
Бортпроводница во время рулежки прочла обязательную молитву, про аварийные выходы, пользование спасательными жилетами и свистками для отпугивания акулкислородными масками, сообщила нам, что наш полет пройдет на высоте 10 100 метров, и — отбыла за занавеску.
Взлетели.
Места мне достались не самые удачные — что-то пролопушил при регистрации вякнуть, где хочу сидеть, посему — в самом хвосте, у запасного выхода. Самолет — Ту — 204. Между прочим, один из самых трясучих, если в хвосте сидеть (но, сразу оговорюсь — это на мой личный взгляд).
Довольно быстро и бодренько набрали эшелон, выравнялись, и полетели. Я расслабился, вознамерившись подремать пару часов до Москвы, блаженно вытянулся в кресле — благо, места для ног у меня было — как у пассажира первого класса, даже больше: аварийный выход, кресла передо мной нет, а те, что есть — смещены в сторону прохода, лепота!
… Только прикрыл глаза — затрясло. Сначала легонько так, как обычно, при турбуленции. Потом сильнее. Потом еще сильнее. Стали отваливаться откидные столики со спинок кресел. Народ начал ойкать и вскрикивать при особо сильных толчках.
Внезапно самолет интенсивно начал набирать высоту. Странно, мы вроде давно уже на эшелоне… Приподнял шторку иллюминатора — е-мое! Несмотря на то, что больше 10 тысяч метров, мы находимся в зоне плотной облачности.
Все ясно — проходим грозовой фронт с довольно высоким облаком. От того и трясет.
Некстати вспомнился тот злополучный анапский рейс — тогда тоже все клялись поначалу, что не турбулентность погубила самолет. И экипаж точно также пытался «перепрыгнуть» через грозу. Закончилось все трагически, и официальные выводы МАКа меня, сидящего сейчас в салоне самолета на высоте, предположительно, уже под 11 тысяч — утешали слабо.
… Тряхануло совсем уж неприлично. Женщины начали кричать в голос. Сидящая рядом со мной пассажирка была на грани истерики, молилась и плакала одновременно. Кричали неостановимо дети, и все вместе действовало это на психику угнетающе.
Р-раз! Самолет с жутковатыми потрескиваниями заложил резкий вираж вправо. Настолько резкий, что я, сидящий слева по борту, невольно навалился на свою истерящую соседку. Женщины завизжали уже откровенно, где-то сзади открылась багажная полка и сумки посыпались на пассажиров. Басовитый начальственный голос сзади неожиданно громко матюгнулся:
— Да что ж он, сволочь, как дрова нас везет?!
Самолет также резко выравнялся. Трясло все сильнее. Тут же последовал новый вираж — теперь уже влево, и теперь уже соседка повалилась на меня, лихорадочно вцепившись мне в плечо…
Спереди кто-то, не то — громким шепотом, не то — тихим криком (не могу определить, уши заложило в очередной раз) предполагал:
— Ученику, наверное, доверили, — грозовой фронт пройти…
М-да. В подобную болтанку я попадал 10 лет назад, когда летел балканскими авиалиниями. Тогда, кстати, тоже кайфец все поймали по полной, а с одной пассажиркой чуть не закончилось все плохо: мы тоже проходили мощный грозовой фронт, в какой-то момент самолет потерял высоту (на языке обывателей это называется — попасть в воздушную яму), все подлетели в своих креслах, а один грузный мужчина — спал, и был не пристегнут, видимо, проспал момент, когда загорелось табло, а стюардесса не проверяла. Он подлетел под самый потолок, а приземлился не на свое место, а на свою соседку, повредив серьезно ей шею.
Повезло: на борту того самолета оказался какой-то именитый болгарский хирург, который сумел оказать необходимую помощь пожилой женщине, попавшей под мужика. Но, когда мы наконец сели в Софии, у трапа ждала местная скорая помощь, а женщину выносили на носилках… С тех пор я всегда внимательно слежу за табло, сплю пристегнутым, и стараюсь контролировать в этом смысле соседей, если они есть: неохота, чтоб тебе шею сломали ни за что ни про что.
… Пока я вспоминал балканский рейс десятилетней давности, самолет вдруг выкинул гек, от которого уже и мне стало по-настоящему страшно: звук двигателей перерос в ультразвук, как на взлетном режиме, при этом — мы начали… падать!
Знаете, такое ощущение, будто лайнер со ступеньки громадной спрыгивает. С перепадом высоты метров в двадцать-тридцать. Все подскакивают на своих креслах, удерживаемые ремнями, приземляются, как попало (сзади кто-то охнул, крепко приложившись к подлокотнику). Орут. Плачут. Молятся. Истерят.
Мигнул свет, й-ух-х!!! — хором выдыхают пассажиры — это прыжок вниз. И тут же — маневр, влево, круто влево. Все трясется и скрипит. Снова — оп-па! — резко вниз. И снова — влево.
Я взглянул в иллюминатор — и обомлел: уже не белый туман стоял за ним, а — черные, как дым от горящего мазута, облака, сквозь которые едва просвечивал солнечный диск.
Может, мы горим?
Бред какой-то.
А-а-а!!! (пассажиры) — И-йух!!! — снова падение. Крепко так. Даже мне не удалось удержаться в кресле, хотя держался за ручки цепко.
И тут вдруг меня и посетила догадка, от которой стало по-настоящему страшно: а ведь тот самый горизонтальный (или — плоский) штопор, от которого и погиб злополучный анапский рейс, — по идее, так и должен ощущаться пассажирами, в своем начале!
Что ж, похоже, это — всё. Надо же — никогда не задумывался: а сколько, в среднем, длится авиакатастрофа? Ну, с момента начала, когда пассажиры начинают догадываться, что что-то — не так, и до… конца? Три, пять, семь минут? Кто-нибудь хоть пытался предположить, что в это время успевают передумать все эти 160-190 человек на борту? Те, кого потом собирают по балкам и пакуют в черные пластиковые мешки?
Это же целая вечность, между прочим. Еще одна жизнь…
А что успеваешь подумать ты? Сколько у меня осталось, если мои прикидки верны? Одна, максимум — две, минуты?
И-еххх! — упали так сильно, что свет погас полностью (он и раньше мигал), а корпус самолета угрожающе затрещал. Однако криков пассажиров я на сей раз не услышал — может, у меня заложило уши? Абсолютная тишина в салоне, только скрипит и колбасится вся внутренняя обшивка.
Я оторвал голову от кресла, и мельком глянул на окружающих, насколько мог разглядеть в полумраке.
Жуткое зрелище: абсолютно белые лица, закрытые глаза, вцепившиеся до побелевших костяшек в подлокотники руки. Одинаковые позы. Стиснутые зубы. Никто уже не кричит, не молится, не плачет. Тишина.
Может, мы уже умерли? В конце концов, кто знает, как происходит переход из жизни в смерть? Может, оно и незаметно все? И память стирается, о моменте? Наши тела уже внизу собирают, а мы теперь будем вот так лететь целую вечность, с белыми лицами, закрытыми глазами, стиснутыми зубами, схватившись за подлокотники?
Я не особо религиозный человек, но я не могу смириться с мыслью, что все, что я думаю, пишу, формулирую в слова, все то, из чего, по сути, состоит моя личность — мои мысли, мои цели, мои гипотезы, мои планы — все это — нематериально, и все это — умрет вместе со мной?! С моей физической оболочкой, которая мало кого интересует? Я убежден, что то, что все мы называем душой — разновидность энергии, просто нифига неизученная человеком. А энергия никогда не исчезает бесследно. Она трансформируется в другой вид энергии — это все мы из физики, материальной науки, знаем. Значит, я, вернее — какой-то сгусток моей личности, энергии, то, что в просторечии принято именовать душой — будет где-то существовать. В другом, может быть, измерении…
Все это ужасно интересно, конечно, но, Господи! Как же умирать-то не хочется, а?
… Опять резко упали, двигатели завыли на какой-то совсем уж невыносимой ноте, а самолет, при этом, словно получил пинок в брюхо — был какой-то ощутимый толчок, и — начал резко набирать высоту. Опять.
… К месту катастрофы, конечно, первыми прибудут мародеры из местных. Наверняка от меня уцелеет какая-нибудь мелкая и хрупкая в обычной жизни дрянь. Типа сотового телефона. Эти гады найдут ее, и, глумясь, начнут звонить по телефонам из телефонной книги, а моя жена, уже зная о падении самолета, и получив звонок — будет потом сходить с ума даже после опознания…
Эта мысль, вкупе с мыслью о сыне, которого я никогда уже не увижу, который вырастет без меня, и никто и никогда с ним уже не будет играть так, как играл с ним я, а он весело смеялся, когда я клал его вниз головой на свои колени — эта мысль привела меня в состояние такой жалости к себе и своим близким, что захотелось заплакать, горько и открыто, как в детстве. Ну, почему, а?!
У-у-у-упс!!! Падение было столь долгим, что диафрагма подступила тошнотой к горлу. У меня. Которого никогда нигде не укачивает. Краем глаза отметил, что в правой части борта задорно в пакет блюет девочка лет 14-ти, дочь моей соседки. Значит, живые на борту еще, все-таки, есть…
Сколько может длиться эта пытка? Скорее бы уже хоть какой-нибудь конец. И главное, сделать ничего не можешь. Проводя аналогию между пилотами в аварийной ситуации и — водителями автомобиля (последнее мне хорошо знакомо), я понимаю, что в кабине щас — не до размышлений о душе, они там работают в поте лица, вытаскивая-протаскивая самолет через эту чертову грозу. Хороший водитель авто испугаться не успевает, он делает все, чтобы выкарабкаться без потерь…
И вдруг нас в очередной раз тряхнуло крепко (но, правда, не так сильно, как в предыдущие разы), и в мой иллюминатор ударил луч солнца!
… Люди зашевелились. Трясти стало значительно меньше. В салоне зажегся свет. Некоторые вставали, отряхивались, кто-то стал засовывать выпавшие вещи на багажные полки. Люди избегали смотреть друг другу в глаза — им словно было стыдно за испытанный только что животный страх. Все по умолчанию делали вид, будто ничего не было. Я выглянул в иллюминатор — и потрясающе красивое зрелище открылось моему взору: абсолютно чистая, без облаков, земля, далеко внизу, и сзади — огромная «наковальня» грозового облака, высотой много выше той, на которой мы сейчас летели. Оно грозно клубилось, иссине-черное в центре, к низу, и серо-белое — по краям…
Мы прошли грозовой фронт.
… И тут басовитый голос, что сзади жаловался на дрова, задумчиво-внятно сказал:
— Как Чистилище прошли. Потрусили нас, посудили, повзвешивали грехи наши, и — отпустили пока…
А ведь и вправду — похоже. Ощущение полного катарсиса.
Стюардесса сообщила, что мы прошли зону турбулентности, и ремни можно отстегнуть, а сейчас нам будут предложены прохладительные напитки. И они покатили тележку. Я углядел на тележке коньяк.
— Девушка, можно коньяку?
— Вам сколько: пятьдесят, сто?
— Знаете, давайте — двести, пожалуй…
* * *
Благодарю за подаренные впечатления авиакомпанию КавМинВодыавиа, а также выражаю искреннюю благодарность экипажу и командиру корабля рейса № 1268. Вы — настоящие профессионалы, мужики. Спасибо. Без всяких дураков.
Фото, сделанное из иллюминатора на телефон, после прохождения грозового фронта:
© baxus baxus.livejournal.com/219688.html#cutid1 фото
Источник: www.yaplakal.com/
