1637.
Таки странно, но ботаники категорически утверждают, шо тюльпан родом из Греции. Конечно, в наше время верить нельзя ни кому, а с другой — с какой радости им по ушам ездить? Но опять-таки, никаких ассоциативных связей. В Греции, понятное дело, есть если не все, то многое, но первый раз за тюльпан, например, мы узнаем из литературы персов. Они там на фарси за цветы хоть два слова сказать считали ворд-кодом. Называли тоже немножко похоже — «дульбаш». А если сказать, шо еще одно название есть, совсем уж похожее — «тюрбан», так и вообще подумаешь: «а при чем тут Греция, собственно?». Кстати, «тюрбан» — это чалма, шо в принципе, и внешне напоминает.
Шо б там не было, заметили этот цветочек турки и сильно он им глянулся. Точнее, дамам, которые в сералях скучали. И начали они их производить в совершенно больших количествах при несусветном разнообразии сортов.
До того дошло, шо у 1554 годе приметил это дело посланник австрийского императора Огье де Бюсбек и до того заинтересовался серальным цветоводством, шо притаранил партию луковиц на родину в Вену, где их определили до Венского саду лекарственных растений. А рулил этим садом знатный садовод Барль дель Эклю. По простому звали его еще Клузиус и был он голландцем. Шо было дальше, догадываетесь. А если не занете, то совершенно напрасно. Потому как тюльпановое сумасшествие в Голландии и первый, шоб не соврать, кризис на бирже — таки незаурядно любопытные моменты в истории веселого государства.
Случались расклады, когда за луковку тюльпана вполне можно было получить шикарную карету с парой не последних лошадок. А за новый сорт так и вовсе имение сторговать.
А еще приключилась социально-расовая история, про то, как появился черный тюльпан. Вроде как афроголландцы из Хаарлема — есть такое местечко — возжелали иметь тюльпан цвета ночи, чтобы, значит, всякий белый понимал, шо черный цвет — это круто. И за эту красоту отвалить они были готовы 10000 гульденов. Цифра за работу впечатлила чувствительных ботаников, и 15 мая 1637 года заказ был не просто выполнен, но и завершен масштабным перформансом: протопали, стало, быть, по Харлему участники шествия в черных сутанах, за которыми на носилках и несли этот черно-лиловый шедевр.
Правда, уж совсем-совсем черный получилось сделать токо в 1986 годе, за это Хенк ван Дам, директор Нционального института сказал

1878.
Там, собственно, как получилось-то. Роберту Чезбро опостылела старая добрая Англия, в которой он трудился химиком. Ну, он плюнул слюной и уплыл за океан в бывшую колонию ее величества. А в 1959 годе случился в Америке нефтяной бум. Чезбро чутким своим британским носом чуял, шо из этой черной мерзости можно сделать гешефт и для себя, и, не будь, дурнем, околачивался на буровых. Видел и слышал он там, понятно, всякого, но от шо его конкретно заинтересовало, так это та ....., шо налипала к бурильным установкам. Эта гадость еще и насосам спокойно трудиться не давала и вообще набивалась, где только возможно, но прикол был совсем в другом. Господа бурильщики мазали этой мерзостью всякие повреждения кожных покровов — ожоги там или, к примеру, порезы, — а такое на буровых очень даже часто приключалось. И — странное дело — заживали эти вавки не в пример быстрей, чем без помазания.
Понаблюдав эту странность на трудящихся, Роберт, как всякий ученый в то время, несколько раз сделал больно себе и убедился, шо и на нем все заживает удивительно быстро. Понаблюдал он, значит, это чудо, еще несколько годочков для порядку поэксперементировал, а потом решил, шо пора, и под названием «Нефтяное желе» запустил у аптеки. Так вы думаете, ему поверили? Щас же. Люди верят тому, шо прописано. Причем, не только в газетах. А если прописано «нефть», то значит может в неожиданный момент заполыхать, а кому это надо?
Но и Чезбро был не пальцем деланый, и таки в том, шо сейчас называют «маркетинг», шото да понимал. Роберт элементарно назвал свой продукт по-другому, и дело пошло. Название получилось интернационально-придурковатым и ни в каком приближении не говорило правду за то, из чего сделан продукт, но кого такие мелочи интересуют? (Германское «wasser» – вода и греческое «elaion» – оливковое масло).
Сказать, шо начался вазелиновый бум — все равно, шо промолчать. Мало того, шо продукт мазали на себя в медицинских целях, и это было понятно, так оказалось, шо его можно тулить практически везде: художники — мазали пол на случай если ляпнут краской, малевались вазелиновые слезы актрискам, любители плавать полностью обмазывались перед тем, как лезть в воду, мазали перчатки и плащи из кожи для смягчения.
Кстати, сам Роберт свято верил в то, что придумал панацею ото всего и наворачивал вазелин еще и вовнутрь. В день по чайной ложке. Кстати сказать, дожил до 96 лет…

Миша Костров



Вам так привычны рисунки по коже:

Росчерк помады на губы одеть,

Гордо смотреть, изнывая осанкой,

Пальцами мять сигареты плеть.

Ваше призвание — быть окончаньем:

Фразы, романа, длины мундштука.

Напоминаньем чьего-то признанья

В том, в чем еще не виновен пока.

Вам бы наматывать вены на время,

Свитер из жил «с оленЯми» вязать.

Вам бы пломбир, вместо пошлого ч*ена

Партии нашей, народной, лизать.

Где же вы были, когда мне шестнадцать?

Не родились еще? Е* вашу мать…

Как же мне хочется из мерседеса,

Вас в турпоход по Карелии взять!

Патри



Сегодня я ушла из жизни. Как-то банально это вышло. И вовсе непоэтично, как я хотела. Просто взяла и ушла. Обула тапочки, потому как там немного холодно. Ну не то чтобы…вот я как была в мужской рубашке хлопковой, так, собственно, и пошла. Ну пристрастие у меня такое – мужские рубашки. И духи мужские. Но на мне их не было в этот момент. Духов. Только рубашка. Вроде ничего. А в ступни – холодно. Поэтому тапочки очень пригодились. Они из кожи. А внутри начёс. Без носков даже можно. Я их в Закарпатье купила. На лыжах каталась. Весело было. Я тогда в первый раз озвучила, что я не рождена для такой грубой техники, я рождена для любви. Мы все тогда посмеялись. А я проездила ещё не одну горку. Много спешила, много падала, много чего поняла. А теперь вот пригодились тапочки. Мягко, тепло, хорошо. Прям даже уходить не хочется. Но кто спрашивать будет?

Мне всегда было интересно: я смогу кого-то увидеть после…? Вижу. Все красивые. И немного нервные все. Чего так суетиться вроде бы? Но все дают для себя ответ на этот вопрос. Значит, мне волноваться нечего. Они живые, значит, знают.

Я иду и считаю звёзды. Оказывается, у каждой есть имя, поэтому их нельзя сосчитать. Как можно считать звезды, у которых есть имя? Они же не роботы, не люди, у них нет чисел. У них есть только названия, и они очень красивые. Например: Лайвия, Скрепта, Пролла, Венипра, Кроалья, Суша…Суша… что-то знакомое. Сразу что-то непонятное вторгается в мозг, которого уже нет. Суша…что-то как будто-бы оттуда, но не вспомню пока. Что-то песочное, или коричневое. Пока только цвета видно. И много звезд. Одна в меня влюбилась. Её зовут Непра. Но мне грустно. Она меня любит, а я пока не смогла сделать так же. И заставить себя не могу. И тапки начали как-то неестественно жать. И мокро стало. Здесь оказывается есть дождь. Но нет зонта. И слава богу. А то эти зонты всегда давят на голову. Но это никак не успокоит звезду по имени Непра. Как и меня теперь. А я просто хотела уйти. Интересно, это вообще возможно? Уйти и успокоиться.

Лия Алтухова



Откуда беретесь вы? Наглые, странные,
Звенящие в трубку: «Привет, как дела?»
В ночной тишине мои гости незваные,
Уже не живущие даже в «вчера»…

Что надо вам нынче, не хлеба ли с солью?
Иль чаю горячего зимней порой?
Хотите делиться тоской малахольною?
Я искренне рада, но вот не со мной.

Мне страшно становится, вестники прошлого,
От ваших речей, вопрошающих фраз.
Мне страшно не хочется слыть нехорошею,
Но я обрываю ваш скучный рассказ.

Я молча нажму телефонную клавишу,
И в трубке пойдут равнодушно гудки.
Пусть так некрасиво бросать не уваживши,
Но вот… Абонент не выносит тоски.

Феликс Комаров



Этот страх, он гнездится внизу живота,
Зажимая в кулак жизни тонкие струны.
Эмбрионом души, бьет в груди немота
Укрывая приют, где великие гунны
Сочетают узоры из света и тьмы…
И пульсирует тяжесть свинцового крика,
Что не может прорваться сквозь панцирь вины.
И вокруг лишь личины и тени без лика…
Одиночества белые сны.

Я един с этим страхом, он корень, опора.
Без него я исчезну, не зная о том.
Он врезается в бок, как наездника шпора.
Пробивает покой, как заточенный лом.
Этот страх — это я, между тьмою и тьмою
Создаю хрупкий мост, называемый жизнь.
Украшаю его разноцветной мечтою
И лечу с него вниз.

Исчезаю, но некому плакать об этом.
И никто не заметит пустующий мост.
Раскрывается страх, тем, что было до света,
Тем, что было до тьмы, тем, что есть как вопрос,
Без надежды ответа.

Владимир Маслов 
г. Мукачево



Случайный звон трамвая нас разбудит, 
когда рассвет ещё безумно нежен, 
в касании двух линий наших судеб 
и теплоте объятий – безмятежен.
Откуда, ты поведай мне на милость, 
вот эта нерастраченная нега, 
желанной ли звездой она скатилась
ко мне в ладонь сама с ночного неба?

А губы всё определённо помнят,
у них свои проторены дороги
по перегибам, по местам укромным 
отчаянной вчерашней недотроги.

О чём расскажут пальцы тонкой коже,
скользя по грани чувственной и между
воспоминаний, что опять тревожат 
и так невольно нам смыкают вежды?.. 

Рассвет сочится через занавеску, 
на циферблате проступили стрелки,
и время стало видимым и веским, 
как грозди винограда на тарелке.

Гадает утро на кофейной гуще,
смотря вперёд и вглядываясь в память. 
Что нагадает нам оно в грядущем? 
Какою картой ляжет между нами?

Патри



я пульс так же нащупываю, как лай собаки.
он по-предательски зверски скачет, опасаясь драки
с самой собой, не на жизнь – а на смерть.
а лампочки надо вкрутить в подъезд…
всё успеть, помолиться, рацион для внуков составить,
которых нет и не будет. но, возможно, прославить
лихую череду сюжетов, сценариев,
обусловленных вряд ли самим только православием. –
скорее верой. а больше – занозным желанием жить.
на людей (на любых) ядовитые крошки не сметь крошить,
беречь чувства, родных обнимать по мере возможности,
не граничить с чрезмерной неосторожностью,
или смело граничить, — ходить по лезвию,
отвлекаться на судьбы красивые, а не вещи,
ограждать любимых от хохота, который зловещий…
изгонять из себя злость любую, используя клещи.
и не пульс нащупывать – а себя – в полёте,
слегка касаясь земли, не забывая о силе её.
где-то рядом всегда ведь найдутся «свои»
не испепеленные вашим взглядом, пилоты.

Лия Алтухова



Не оттого ли мы спешили жить,
Что не было уверенности в завтра…
Не наносили города на карту,
И не страдали: быть ли не быть…

Не оттого ли, шумные вчера,
Молчим, не отрекаясь и не зная,
Что сделать, чтоб вернуть кусочек рая…
И чтоб теплее стали вечера…

Бунтую, разлетаюсь на куски,
Хочу забыть тебя или забыться,
В руках твоих растаять-раствориться,
И сердце чтоб не ныло от тоски…

Чтоб рифмы стали проще, веселей.
Но приуныла что-то моя муза,
не выдержала видно счастья груза,
и растворилась в суматохе дней…

Феликс Комаров



Смотрю на себя из каждого предмета глазами испуганных коз.
Дымного неба дымит сигарета… sos…
Оказывается, нет голубого цвета и красного не найти…
Проснуться плохая примета, как Будду встретить в пути.
И чашки, и ложки, и поварешки имеют свой тайный путь….
Подожди немножко,…отдохни… на грудь
Сыпет холод комом… звуков карусель запиваем ромом … верь
В порядок Бога, в замысел творца… катится полого тень лица.
Многое исчезло, не рождаясь даже, смотрит бездна в бездну, а душа все глаже
Стиранной рубахой плещет на ветру… не увижу страха, если закурю.
Выкурю деревья, выкурю дома и заката перья выкурю до дна.
Где глаза, где уши, где живот, где рот? «чем теперь мне кушать?» говорит народ.
Руки, ноги, лица, вьюгою во тьме…будем веселиться, мотыльком в огне.
Не сгорая, пляшет духа мотылек… ложки ищут каши-
Человек — итог, всех своих стараний, всех своих побед…
Но опять не наши, ни любовь, ни свет.
Я размазан тьмою в тысячах сердец…
« говори cо мною, не молчи, Отец»
Не молюсь до пота, лишь скулю в саду, выжить мне работа
И ее конец — кара иль награда, яма иль полет…
Старше ложь, чем правда, кто их разберет.
Дух закован телом. Океан — волной…
Белое на белом… Я и мир со мной.