+10702.74
Рейтинг
29237.12
Сила

Anatoliy

Тень вползает знаком тайным...

Феликс Комаров



Тень вползает знаком тайным,
Разорвав стену, как шов.
Я на донышке стакана,
Собираю камни слов.

«Оберни меня собою.
Ты мне крылья и рука.
То, что названо судьбою -
Медный грош из кошелька.

Нищий бог его подхватит,
Бросит в баночку судеб,
И богине купит платье,
Если хватит им на хлеб.

А быть может, мы как рыбы,
Будем плавать в пустоте,
Огибая жизней глыбы,
Не подвластны суете.

Что нам боги и богини?
Что нам формы пустоты?
Свет рисует много линий,
Но их все стираешь ты».

Тень молчит, ей всё знакомо,
Что другая скажет тень.
И природою влекома,
Ночь уходит, близок день.

"Боцман, продажная женщина....."

Черкашин Николай Андреевич.
Байка из корабельной жизни.




На седьмом месяце боевой службы (американцы говорят — «боевого патрулирования») в Средиземном море надоело все, кроме сухого вина в пайковом объеме 50 миллилитров. Все остальное не просто надоело, а остобрыдло до тошноты – и консервированный спиртом хлеб, и сто раз смотренные-засмотренные кинофильмы вроде «Афоня» или «Подвиг разведчика», и унылые доклады акустиков – «горизонт чист», и сам горизонт в окружье перископа – пустой и ровнехонький… А особенно надоел мат, на котором уже не только выражали то или иное неудовольствие, а уже отдавали деловые распоряжения, думали на нем, и даже видели озвученные им сны.

Однажды на служебном совещании в кают-компании старпом, отчаянный матерщинник, вдруг объявил: — Товарищи офицеры, мля… Вы – элита общества, а материтесь, как сапожники, как биндюжники и прочий пролетариат. С сегодняшнего дня категорически запрещаю материться, нах…! Замеченные в сквернословии, мля, будут – а) лишаться вина за столом, б) по итогам соцсоревнования будет снижаться на бал оценка и в)… матерщинники, мля, не будут выпускаться на мостик курить.

Понимаю, что сразу отвыкнуть от этой гребаной привычки трудно, поэтому секретчик распечатает и раздаст всем командирам боевых частей, а также особо несознательным группенфюрерам (командирам групп – Н.Ч.) словарик с матозаменительными словами. Выучить наизусть! К ужину такой словарик был составлен. Теперь в отсеках зазвучали такие речи:

— Где минер? – Вопрошал помощник командира и, отыскав его глазами, продолжал. – Александр Николаевич, продажная женщина, если ваши бойцы выйдут на швартовку...!

— А где же я новые в море возьму?

— А вы старые отскребите, отстирайте, чтобы ни одна самка собаки не могла к вам пристать с сексуальными домогательствами!

Или такое:

— Кока ко мне! – Гневался в центральном посту старпом. – Где этот сталевар, несчастный?! Маврин, самка собаки, почему макароны выдал на баки недоваренными?

— Так это, товарищ кап-нант…

— Что «это», продажная женщина?

Мичман-кок заглянул в спасительную бумажку: -Дак, две конфорки накрылись женским половым органом. То есть сгорели.

— А где у нас старшина команды электриков? Куда эта продажная женщина смотрела? Мы же так без камбуза останемся! Мех, твои пи… голубые чудаки, совсем мышей не ловят. Сегодня опять в седьмом отсеке сопротивление изоляции гуляло как вошка по лобку.

Вольно или невольно подражая старпому, вахтенный офицер выпытывал вахтенного штурмана:

— Штурман, продажная женщина, где наше место?

— Вот в этой точке. Но возможна невязка.

— Возможна будет очень крутая вязка, если твоя невязка, как и в прошлый раз уйдет за десять миль.

— Но я ж не виноват — мы третьи сутки без определения идем! Небо все время в тучах, ни одной измазанной калом звезды взять не можем.

— Определяйся по изобатам, по маякам, по мужскому члену! Ты понимаешь, мы в залив входим! И ни где-нибудь, а на родине мафии!

Подводная лодка вот-вот должна была войти в залив Теулада, что вдавался в южную часть Сардинии. Именно там Главный штаб нарезал нам позицию. Разведка сообщала, что в этом районе будут проходить морские учения НАТО. К тому же помимо всего прочего на Сардинии находилась база атомных подводных лодок США Маддалена, а южнее, на Сицилии – в городке с красивым названием Сигонелла располагалась американская же база морской патрульной авиации.

И мы вошли в этот измазанный, пардон, калом залив, над которым то и дело кружили американские противолодочные самолеты – «Орионы» — в поисках подводной добычи. Их поисковые радары постоянно загоняли нас под воду. Заряжать по ночам аккумуляторную батарею было мукой мученической. Зарядку прерывали по первому же крику радиометриста:

— По пеленгу сорок работает самолетная РЛС! Сила сигнала два балла!

— Стоп зарядка! Срочное погружение!

И так всю ночь… А тут еще одна радость: на ночном подвсплытии на сеанс связи подводная лодка подняла носом рыбацкую сеть. Слава Богу, не кормой, на винты не намотали. Но и носовые рули глубины могли так запутаться, что мама не горюй! Всплываем в позиционное положение. Боцман Егорыч с топором и ножом уходит на носовую оконечность – рубить и резать капроновые путы. И тут Егорыч, заядлый рыбак, унюхал, что сеть выставлена на кальмаров и в ее ячеях уже застряли несколько головоногих тварей.

— Товарищ командир, пусть вынесут мне лагун, я кальмаров на весь экипаж наберу!

Идея командиру понравилась: всем до чертиков надоели консервированный хлеб, консервированная картошка, консервированная капуста… Было бы просто здорово разнообразить рацион подводников свежими морепродуктами. И старпому эта мысль понравилась, и доктору, вылезшему на мостик «подышать воздухом через белую палочку здоровья». Боцману вручили большой обрез – камбузный оцинкованный таз, и тот принялся выбирать кальмаров из ловчей снасти. Но кто же знал, что хитро… э… попые сардинцы поставили на сети сигнальные датчики?! И очень скоро к нашей субмарине подвалил бесшумно – на водометах – полицейский катер с тремя «маринари карабинери». Те были готовы ко всему, но только не к абордажной высадке на неизвестную подводную лодку (мы по причине полной скрытности не несли никаких опознавательных знаков, даже бортовой номер с рубки сняли). Полицейские остолбенело взирали на фантастическую картину: под звездным (наконец-то!) небом Сардинии чернела большая океанская подводная лодка, а ее носу некая такая же темная личность тырит у бедных сардинских рыбаков кальмаров. Не берусь отрицать, что в головах карабинеров не возникли мысли о всесильной и вездесущей сицилийской мафии, которая обзавелась даже подводной лодкой. Но у нас были другие мысли – побыстрее скрыться с места, так сказать, нелегитимного пополнения продовольственных запасов. По всем законам международного морского права это была пиратская акция. Смягчало нашу вину то, что мы не нарушали террводы Итальянской республики.

— Егорыч, продажная женщина, — кричал с мостика командир, — руби сеть на половой член и срочно вниз!

Но боцман уже вошел в охотничий раж, вынимая из сети одного кальмара за другим.

— Боцман, самка собаки!- Повысил голос командир. – На международный скандал нарываешься!

Но боцману было не до международного этикета. Кальмары были крупные и десятирукие, точнее десятиногие, а у Егорыча было всего две руки, и надо было все время выпростать их от цепких щупалец. Тем не менее, борьба примата с беспозвоночными моллюсками шла успешно – обрез быстро наполнялся живыми «торпедами». Некоторые из них ловко выскакивали, используя силу реактивной струи, и боцман ловил их на палубе. Конечно, это было очень захватывающее занятие, и Егорыч ушел в него весь с головой, поскольку и голова, и плечи, и грудь были перепачканы чернилами, которыми кальмары пытались отбиться от двурукого врага.

Некоторые несознательные личности вроде доктора с большим сочувствием смотрели на битву головорукого боцмана с головоногими тварями.

— А знаете, — попытался он отвлечь командира от исполнения служебного долга, — у кальмаров три сердца.

Но командиру было плевать, сколько сердец у кальмаров.

— Боцман, трать-тарарать! – Гаркнул он весь морской простор. – Срочное погружение!

Услышав понятные без перевода русские слова, итальянцы радостно закричали:

— О, руссо облико морале! – Помахали нам руками и помчались в порт. Наверное, за подмогой. Однако мы успели погрузиться раньше…

Возможно в сардинских тавернах до сих пор кто-то рассказывает историю про то, как русские подводники приходили в Тирренское море специально для того, чтобы воровать сардинских кальмаров, а местные рыбаки поднимают на смех рассказчика за его неуемную фантазию. Главное, что международных последствий не было, хотя итальянские карабинеры безошибочно определили национальную принадлежность субмарины (еще один аргумент за борьбу с матом – демаскирует военные действия). Кальмары же в приготовлении «сталевара» Маврина пришлись по вкусу не всем, отчего кока-инструктора стали звать «кальмоваром». Но все же нечаянная добыча несколько разнообразила наш стол и надолго задала тему для общих застольных бесед, а также для упражнения в остроумии: кто смешнее перескажет поединок боцмана, кальмаров, командира и карабинеров.

На восьмой месяц плавания – это уже в Атлантике – на нас обрушилось новое поветрие. Помощник, отвечающий за секретную библиотеку, нашел в ней грифованную брошюру, невесть как попавшую в комплект секретной документации корабля, и более того – внесенную в опись! Брошюра, изданная в 1938 году, имела гриф «Для служебного пользования. Только для начсостава» был проштампована печатями НКВД и называлась «Словарь уголовного жаргона». Конечно же, словарь пошел по рукам, и вскоре во всех отсеках довольно бойко «ботали по фене».

— Штурман, падла! – Радостно кричал с мостика вахтенный офицер минер Симаков. – Записать в журнал: «время захода балдохи 20 часов двадцать минут».

— Что такое «балдоха»? – Недоумевал лейтенант-штурманенок.

— Солнце! – Пояснял доктор. – Спецлитературу надо учить.

Кстати, доктора теперь называли «лепилой», минера – «бомбилой», помощника – почему-то «щипачем», радиотелеграфистов – «стукачами», акустиков – «глухарями», а кают-компанию – «малиной».

— Товарищи фраера, — объявлял старпом за столом, когда командир уходил на мостик, — после ужина соберемся на малине на служебное толковище за исключением тех, кто не стоит на шухере. Кто опоздает – тому пасть порву на свастику. Кстати, кто сегодня вместо команды «все вниз» крикнул «обрывайся!» Симаков? А кто сдуру в вахтенный журнал записал?! В следующий раз такого леща замастырю родная мать — без бирки не узнает!

НЕ В РИФМУ ДУМАЮ О ТЕБЕ

Инна Яровая



Здравствуй, друг… Всё считаешь себя врагом в свете сводок и новостей, пресс-релизов и личных драм? В сюртуке поистрёпанном мистер Долг чертит тростью каракули для соседок и прочих сердечных, нестарых ещё на сегодня дам. Я искала тебя, ты всё ждал. Как банально… а только вот твой пунктир тоньше тонкого на запястье, туманнее молока на оконном лежит кресте… То у Бога за пазухой, то под полой его плаща, mon ami, мы так часто теряем ориентир, замирая пейзажностью без подрамника на изношенном жизнью, пожелтевшем, вчерашнем, истлевшем почти холсте. От иллюзий что остаётся? Всего листва… прошлогодняя. Среди лета – озноб, мелким бесом в коленках трясётся дрожь. А улыбка твоя, сигареты дымок, разговор ни о чем, беспечальные все слова… Антураж. Будет осень, и будет, конечно, дождь… Смоет всё. Но сегодня я почему-то не в рифму снова думаю о тебе.

Дорогам Фландрии

Мамай



… Подземный паркинг. Пять часов утра.
Чудовища асфальтны и бетонны.
Минуты вялы, злы и монотонны,
и ночь сползает в пантеон утрат,
где не слышны моления и стоны…
Как утро? Неужели утро, брат?
… У рамок очередь. Расстрелянный Брюссель
не верит больше ни слезам, ни визам.
Бессмысленно торчащий тепловизор
на винтаре, и мутный, как кисель,
квадрат окна броневика времен лендлиза…
В деревню, в глушь, подалее отсель!
Туда, где Шельда повстречала Лис,
где лижет камни вековая тина,
где серые громады Гравенстина
с таким же мрачным небом обнялись,
и в этом небе прорвана плотина,
и капли разбиваются картинно
о мостовую Гента. Помолись,
о, путник, помолись своим богам,
философам, пенатам или ларам
за эту страсть к далеким берегам.
Такие встречи не проходят даром.
На этих ли, на прочих площадях
лишь камень чары времени щадят,
обтесанный умелыми руками,
и в камне — память.
То есть, память — камень.
… В полях за Ипром, от земных оков
свободна, спит английская пехота,
и не судьба дождаться Дон Кихота
шеренгам равнодушных ветряков…

ж/д мотивы

Патри



Если ты позабыл моё имя, выгоняя его с портретом,

Значит, буду теперь я Мальвиной, ну а ты теперь точно не ПьЕро.

Значит, будут кошки для плёнки атмосферы зеро-объективов.

Значит, будет рваться, где тонко, не всегда уместно-красивым.

Где-то сяду я не в тот поезд, вновь поехав лишь вдоль по плацкарту.

Видно, выгнусь я, как не спросят, не подумав, что это чревато.

Босяком ходить где-то буду, отлучившись вдаль на минутку,

Не услышу вновь Бога я голос. Но потом вдруг услышу – в синхронке.

Буду я разговаривать где-то на чужом языке неизвестном.

Рисовать море светом, рассветом, вспоминая, что ты же не бросил.

Но главнее — ушами под небом, и душой восхищаться прибоем.

И я вновь наслаждаюсь моментом. Но уже не болею тобою.

Авоськи

Anshe



Я только проснулась в недавние двадцать восемь, без принца, без ведьм, в хрустальном своем гробу,
с остатками снеди мышиной среди авосек, в которых за жизнь все накидано наобум.
Какой-то дневник, недобитый кусок диплома, огрызки от книжек, стишковый ненужный пресс,
под пробами ниже — мой компас, что вечно сломан, который завел непринцессу в дремучий лес.

Одна из авосек висит на фалангах лета, давно как бескожего, сгнившего до костей, — завязки, похоже, от свадебного корсета, подобны потёртой упряжке для лошадей.
И тонкое лезвие, чуть полоснувши сетку, блестит острым боком, напомнивши узкий мост,
где кто-то жестоко перила сравнил с рулеткой, и в спину с нечистым подталкивал на погост.

В тот день непогодой на лодке рыбак нездешний, лещей и амуров выуживал под мостом,
роняя окурок, с моста, да в рыбачьи клешни, — и снова авоська… Но в общем я не о том.
Не стала поэтом, актрисою, дипломатом, но вкусно варила борщи я в своем гробу,
авоськи носила, порою ругаясь матом, покрывшись блестящими капельками на лбу.

Надкушенных яблок, зеркал, тех, что врут безбожно, засвеченных пленок, утерянных паспортов, — такого в плетёнках, что можно всю жизнь итожить, под дрожь перезвонов хрустальных чужих гробов…
А сколько в пещерах с трухою висит авосек? Не тяжесть сутулит, — а явность их, черт возьми.
Зачем я проснулась в цветущие двадцать восемь? Мне б снова уснуть до семидесяти семи…

...в ТоБІ моя печаль... Мій сон, мій сум...

Уляна Задарма



… в ТоБІ моя печаль… Мій сон, мій сум…
мій найніжніший біль… Що — не минути.
… а я… а я — одна з тоненьких струн,
під пальцями умілими. Нехай…
...і рада б утекти — не перейти
попалених мостів… і — не забути…
Кружляє білий цвіт… кружляє сніг…
і засипає — Вигаданий Рай…

а я не можу мовити
-Прощай…

Каждый прав в всвоем заблуждении

Феликс Комаров



Каждый прав в своем заблуждении
как Солнце, что отбрасывая тени
располагает их на разных плоскостях
не похожими на друг друга.
Это просто как снежная вьюга
управляющая снежинками
и ведущая их по кругу.
Так и мысль, что из мыслей соткана
поворачивает новым боком
открывая себя лишь Богу
но мы видим ее убого
и сражаемся с неизбежным…
словно мысль родилась когда то
а потом умерла солдатом.
Так и мы, позабыв рожденье
вспоминаем лишь дату смерти…
мы лишь мысль и живем как тени
таем льдинками в круговерти.
И цепляясь за спор зубами
утверждаем свое рожденье.
Значит смерть утверждаем тоже…
Постелите для слова ложе
и украсьте его цветами.
То что есть говорим словами
а другого не знаем бога
вот и тонет в словах дорога
умирает рождая слово…
все конечно и все не ново.
Истекает душа словами
истекает тоскою серце
и проходит Бог между нами
открывая за словом дверцу.
Мы стоим на пороге бездны
уцепившись в других руками
и дрожим от любви небесной
и от холода между нами.

Тетрадные записи

Патри



Красивые города, машины,

люди в клетчатых пижамах в парке,

ещё одна запись в книге,

в тетради бессмысленностей и финалов.

Ещё одни розги, плети,

сладости сахаров в буфете,-

там где не греют, но кормят,

там, где все пахнут потом.

Взрослые мощи, как дети,

пляшущие в больницах,

слезы в стакан из бутылки,

смазанные границы.

Порванные объятья

от Магадана – к Ницце,

выкрикнутые проклятья,

или прошитые спицей.

Если бы вихрь не спорил

где-то внутри с молчаньем,

были бы все Природой,

а не глухим отчаяньем.

Это память ни о чем-то

Anshe



Будет когда-нибудь выбор:
вечная осень или одна весна;
завтра равнина или сегодня грабен.
Час долгожданных ошибок,
в коем вся правда будет обнажена,
познана, сказана вслух, объята и сожжена,
и до шипенья затушена крупным градом.

Тлеют осенние будни, — старый мольберт, гуашь, искривленный шкаф,
Ушко от кружки с каплями кофе с кровью.
Было, прошло и будет:
наспех зашитый черным его рукав
белой рубашки; красные строки глав
в рваной тетради, брошенной к изголовью.

Это опять не о чем-то, — какие-то двое блуждают в своем миру,
но выбирают как дОлжно себе равнины.
Снова одна девчонка
жаждет весны, придуманной поутру
старого лета, и становится не к добру,
мягче растопленного пластилина…

Девочка редкая дура.
Сыром плавленым видятся облака,
и облепиховым маслом лучи за ворот, — радужный мир сумбура.
Ей померещилась рядом его рука,
и она всесильна стала и высока,
построив себе ненужный песчаный город…