15 актеров, которые смогли перевоплотиться в известных людей
И это - всё.
Нина Гейдэ
г. Копенгаген
За мной приедет датский принц на белом пароходе и увезёт к белым чайкам и светлым чаяниям. Вся жизнь – сначала.
Копенгаген – торговая гавань. Лето. Белое Лего яхт на яхонтовой воде. Изгибы каналов. Как наливается радостным светом день. Тень Андерсена в таверне. Так, верно, творятся сны. Туманы предвосхищений – и щели нет для сомнений: впереди – сказка.
Скатывается дождевою слезою осень с нарумяненных щек средневековых домов. Быстро смывается летний грим. Ритм неулыбчивых буден. Мечется сердце под барабанную дробь чужой речи. Не вы-го-ва-ри-ва-ет-ся датский глагол. Голод на свои родные словечки. Гололёд чужого произношения – падаю, падаю, падаю. Голая пристань с замёрзшими птицами кораблей. Стальные кинжалы волн.
Зимняя темнота – не та нота. Датский принц превращается в надсмотрщика. Щека в щетине. Тина бытовых повторов. Чахлые выяснения нечаянных отношений. И это всё?
Одиночество – ночи стонут от пустоты. Я пробираюсь задворками бытия к себе самой, я хочу выйти на соборную площадь любви, но не знаю дороги. Дорогие, далёкие мои, почему я здесь? С детством уже не расстаться, оно навсегда – мишки, зайчики, ирис «кис-кис», мамина тёплая ладонь – лад во всём и всё названо так напевно, так тревожно и нежно – по-русски.
Скинуть эту чужую лягушачью кожу, эту вечно настороженно-заискивающую улыбку – уличат в косноязычии или нет? Уличат. Улыбки лыковые, липовые. Иноязыкие улицы овеяны хладом, воздух лишён доброты. Добротность быта как арестантская шуба – и это всё? А что ты ещё хотела? Нежного переплетения пальцев? Жасминного запаха волос на подушке? Подумаешь – и так проживешь. Не проживу. Не приживусь. Прижимаюсь к холодному подоконнику. Подкована безразличием ко всему. Безразличие к безразличию к себе – главный совет психолога. Холодно. Холёный мир весь в заморозках безлюбья, и моего тепла не хватило, чтобы его согреть. Сгореть от любви – это на другой планете, это где-то очень далеко – там, где распускается сирень на школьном дворе, где я бегу и смеюсь, падаю на асфальт и обдираю коленку. Калека – это когда обдираешь душу. Душно.
Датский принц превратился в свинопаса – не спасся от сказки с плохим концом. Ему не нужна сирень – сирена финансового кризиса воет в его ушах и перекрывает все остальные звуки Вселенной. Всей ленью подсчитывать деньги восстаю и бегу к морю. Оно тоже холодное, но живое – мы оба умеем дышать полной грудью. Груды едва надкушенных, нераспробованных лет. И это всё? Русалочка приросла к камню. Ей уже не уплыть. А мне? Кто вытащит у меня из глаз льдинку – выиграет поединок со Снежной Королевой, посадит на лесного оленя и вернёт мне меня?
И тогда я скажу: я вернулась! – в многоголосицу улиц, пахнущих липовым цветом, в воркованье моих междометий, в щебетанье моих друзей – к моим берегам, к моим оберегам.
К радости прыгать на одной ножке. И это – всё.
г. Копенгаген
За мной приедет датский принц на белом пароходе и увезёт к белым чайкам и светлым чаяниям. Вся жизнь – сначала.
Копенгаген – торговая гавань. Лето. Белое Лего яхт на яхонтовой воде. Изгибы каналов. Как наливается радостным светом день. Тень Андерсена в таверне. Так, верно, творятся сны. Туманы предвосхищений – и щели нет для сомнений: впереди – сказка.
Скатывается дождевою слезою осень с нарумяненных щек средневековых домов. Быстро смывается летний грим. Ритм неулыбчивых буден. Мечется сердце под барабанную дробь чужой речи. Не вы-го-ва-ри-ва-ет-ся датский глагол. Голод на свои родные словечки. Гололёд чужого произношения – падаю, падаю, падаю. Голая пристань с замёрзшими птицами кораблей. Стальные кинжалы волн.
Зимняя темнота – не та нота. Датский принц превращается в надсмотрщика. Щека в щетине. Тина бытовых повторов. Чахлые выяснения нечаянных отношений. И это всё?
Одиночество – ночи стонут от пустоты. Я пробираюсь задворками бытия к себе самой, я хочу выйти на соборную площадь любви, но не знаю дороги. Дорогие, далёкие мои, почему я здесь? С детством уже не расстаться, оно навсегда – мишки, зайчики, ирис «кис-кис», мамина тёплая ладонь – лад во всём и всё названо так напевно, так тревожно и нежно – по-русски.
Скинуть эту чужую лягушачью кожу, эту вечно настороженно-заискивающую улыбку – уличат в косноязычии или нет? Уличат. Улыбки лыковые, липовые. Иноязыкие улицы овеяны хладом, воздух лишён доброты. Добротность быта как арестантская шуба – и это всё? А что ты ещё хотела? Нежного переплетения пальцев? Жасминного запаха волос на подушке? Подумаешь – и так проживешь. Не проживу. Не приживусь. Прижимаюсь к холодному подоконнику. Подкована безразличием ко всему. Безразличие к безразличию к себе – главный совет психолога. Холодно. Холёный мир весь в заморозках безлюбья, и моего тепла не хватило, чтобы его согреть. Сгореть от любви – это на другой планете, это где-то очень далеко – там, где распускается сирень на школьном дворе, где я бегу и смеюсь, падаю на асфальт и обдираю коленку. Калека – это когда обдираешь душу. Душно.
Датский принц превратился в свинопаса – не спасся от сказки с плохим концом. Ему не нужна сирень – сирена финансового кризиса воет в его ушах и перекрывает все остальные звуки Вселенной. Всей ленью подсчитывать деньги восстаю и бегу к морю. Оно тоже холодное, но живое – мы оба умеем дышать полной грудью. Груды едва надкушенных, нераспробованных лет. И это всё? Русалочка приросла к камню. Ей уже не уплыть. А мне? Кто вытащит у меня из глаз льдинку – выиграет поединок со Снежной Королевой, посадит на лесного оленя и вернёт мне меня?
И тогда я скажу: я вернулась! – в многоголосицу улиц, пахнущих липовым цветом, в воркованье моих междометий, в щебетанье моих друзей – к моим берегам, к моим оберегам.
К радости прыгать на одной ножке. И это – всё.
Дождь-одиночка
Нина Гейдэ
г. Копенгаген
Это просто дожди зарядили отчаянно,
и ореховой хрупкой скорлупкой душа,
покружившись на месте, куда-то отчалила,
вдруг устав от бумаги и карандаша.
Поплыла в переулках ночных: апельсиновый
свет из окон, луну среди туч завитком –
всё вбирала душа и с бездомною псиною
обменялась, как с давней знакомой, кивком.
С неучёным котом разминулась: два камушка
изумрудных сверкнули во тьме колдовской.
Было грустно душе, потому что века уже
болен дождь-одиночка любовной тоской.
В бормотанье его всё невнятнее отзвуки
полдней страсти, её сладкожалящих ос.
Жизнь, пыльцой золотой трепетавшую в воздухе,
ломким крылышком бабочки ветер унёс.
Лишь один и остался под лампой настольною
остров света над белой равниной листа.
Ночь стучалась в дома забродившей настойкою
недосказанных слов от второго лица.
г. Копенгаген
Это просто дожди зарядили отчаянно,
и ореховой хрупкой скорлупкой душа,
покружившись на месте, куда-то отчалила,
вдруг устав от бумаги и карандаша.
Поплыла в переулках ночных: апельсиновый
свет из окон, луну среди туч завитком –
всё вбирала душа и с бездомною псиною
обменялась, как с давней знакомой, кивком.
С неучёным котом разминулась: два камушка
изумрудных сверкнули во тьме колдовской.
Было грустно душе, потому что века уже
болен дождь-одиночка любовной тоской.
В бормотанье его всё невнятнее отзвуки
полдней страсти, её сладкожалящих ос.
Жизнь, пыльцой золотой трепетавшую в воздухе,
ломким крылышком бабочки ветер унёс.
Лишь один и остался под лампой настольною
остров света над белой равниной листа.
Ночь стучалась в дома забродившей настойкою
недосказанных слов от второго лица.
Прощаю
Виктория Егорова
За то, что согрелась, тепло отдавая.
Спасибо.
Сто раз повторю я легко, без усилий:
«Спасибо.
За долгие дни и бессонные ночи,
За почерк,
Которым писала тебе между строчек,
И прочее…
За то, что считала шагами минуты.
За утро,
Когда я от мыслей твоих просыпалась,
Как будто,
Мы знали друг друга сто лет или дольше,
И в прошлом
Мы были друзьями, ведь это – любовников
Больше.
За то, что друг другу не дав обещаний,
Прощались,
За то, что по скайпу ложилась под скальпель –
Прощаю.
За то, что кричать сквозь закрытые ставни
Устали,
За то, что странички «Инета» не стали
Мостами,
За то, что мы были, но больше не станем –
Прощаю...»
За то, что согрелась, тепло отдавая.
Спасибо.
Сто раз повторю я легко, без усилий:
«Спасибо.
За долгие дни и бессонные ночи,
За почерк,
Которым писала тебе между строчек,
И прочее…
За то, что считала шагами минуты.
За утро,
Когда я от мыслей твоих просыпалась,
Как будто,
Мы знали друг друга сто лет или дольше,
И в прошлом
Мы были друзьями, ведь это – любовников
Больше.
За то, что друг другу не дав обещаний,
Прощались,
За то, что по скайпу ложилась под скальпель –
Прощаю.
За то, что кричать сквозь закрытые ставни
Устали,
За то, что странички «Инета» не стали
Мостами,
За то, что мы были, но больше не станем –
Прощаю...»
Умирает янтарная осень
Ира Берсет
Умирает янтарная осень
Под холодным дождём на рассвете.
Снова ветер… В стекле отражаясь,
Грустный профиль колеблется в свете.
Блеклый луч фонаря чуть мерцает,
Захлебнувшись свекольным туманом.
Слишком рано.., чтоб думать о вечном
Слишком поздно, чтоб верить обманам.
Хрипло взвизгнет рассерженный чайник,
Запотеют окно и ладони. Тихо в доме…
Лишь в вытяжке воет
То ли дождь, то ли осень от боли.
Огрызнётся усталое небо,
Расколовшись лазурным снарядом.
Где-то рядом… Нет смысла в сомненьях.
Просто жизнь… Просто осень… Так надо…
Умирает янтарная осень
Под холодным дождём на рассвете.
Снова ветер… В стекле отражаясь,
Грустный профиль колеблется в свете.
Блеклый луч фонаря чуть мерцает,
Захлебнувшись свекольным туманом.
Слишком рано.., чтоб думать о вечном
Слишком поздно, чтоб верить обманам.
Хрипло взвизгнет рассерженный чайник,
Запотеют окно и ладони. Тихо в доме…
Лишь в вытяжке воет
То ли дождь, то ли осень от боли.
Огрызнётся усталое небо,
Расколовшись лазурным снарядом.
Где-то рядом… Нет смысла в сомненьях.
Просто жизнь… Просто осень… Так надо…
При чем здесь город?
Виктория Егорова
г. Санкт-Петербург
Сегодня город скучен и угрюм,
Он чайником шипит на тесной кухне,
Но ждет что ровно в полдень
пушка ухнет,
Что солнца луч ему
протянет руку,
И он наденет праздничный костюм.
Не плачь, мой друг,
Нам не впервой терять
Любимых и покой.
Причем тут город? –
Непогрешим он,
Строг и вечно молод.
А мы?
По вечерам спешим домой,
Пусть ждут не те…
Но это тоже
важно,
Мы ищем утешение в эпатаже,
Хотя, не он согреет нам постель.
г. Санкт-Петербург
Сегодня город скучен и угрюм,
Он чайником шипит на тесной кухне,
Но ждет что ровно в полдень
пушка ухнет,
Что солнца луч ему
протянет руку,
И он наденет праздничный костюм.
Не плачь, мой друг,
Нам не впервой терять
Любимых и покой.
Причем тут город? –
Непогрешим он,
Строг и вечно молод.
А мы?
По вечерам спешим домой,
Пусть ждут не те…
Но это тоже
важно,
Мы ищем утешение в эпатаже,
Хотя, не он согреет нам постель.
Куролесили Курилы
Ольга Дубинянская
г. Симферополь
Куролесили Курилы,
Усмехался пересмешник,
Трепетали струны лиры,
Вишни свет струился вешний.
Над бездомными домами
Божий глас висел как знамя,
Не подхваченный ветрами,
Не востребован сознаньем.
Прихожане у прихода,
Маясь верою бесплодной,
Шли привычным крестным ходом,
Ободрясь обрядом водным.
Небо синим Божьим оком
На безумный мир глядело.
Светом, солнечным потоком
О Любви безмолвно пело…
г. Симферополь
Куролесили Курилы,
Усмехался пересмешник,
Трепетали струны лиры,
Вишни свет струился вешний.
Над бездомными домами
Божий глас висел как знамя,
Не подхваченный ветрами,
Не востребован сознаньем.
Прихожане у прихода,
Маясь верою бесплодной,
Шли привычным крестным ходом,
Ободрясь обрядом водным.
Небо синим Божьим оком
На безумный мир глядело.
Светом, солнечным потоком
О Любви безмолвно пело…
Экзистенциальное
Нина Гейдэ
г. Копенгаген
Приготовиться к смерти, как сушат грибы к зиме:
пожелтевшие письма – гербарий увядших дней –
разложить на столе, помолчать, посчитать в уме,
сколько раз умирал от любви – от игры теней.
Три любимые книги опять перечесть в слезах,
проходить целый день в халате и быт презреть.
И подумать о том, как же жалко с саней слезать,
на которых пригрелся и даже сумел прозреть:
только это движенье и было всего милей –
в никуда ниоткуда под лёгкий полозьев скрип.
Как невольный всхлип, ощутить белизну полей,
трепетанье ветвей, подо льдом – шевеленье рыб.
Но тряхнуть головой – поубавить игривый пыл
забияки-щенка, что заметно к весне подрос.
Приготовиться к смерти, смахнуть с антресолей пыль,
и тогда уже жить начинать, наконец, всерьёз.
г. Копенгаген
Приготовиться к смерти, как сушат грибы к зиме:
пожелтевшие письма – гербарий увядших дней –
разложить на столе, помолчать, посчитать в уме,
сколько раз умирал от любви – от игры теней.
Три любимые книги опять перечесть в слезах,
проходить целый день в халате и быт презреть.
И подумать о том, как же жалко с саней слезать,
на которых пригрелся и даже сумел прозреть:
только это движенье и было всего милей –
в никуда ниоткуда под лёгкий полозьев скрип.
Как невольный всхлип, ощутить белизну полей,
трепетанье ветвей, подо льдом – шевеленье рыб.
Но тряхнуть головой – поубавить игривый пыл
забияки-щенка, что заметно к весне подрос.
Приготовиться к смерти, смахнуть с антресолей пыль,
и тогда уже жить начинать, наконец, всерьёз.
Игры богов
Виктория Егорова
Г. Санкт-Петербург
Страны росли, возрождались и рушились,
Но с упоеньем капризных детей,
Боги всегда увлекались игрушками –
Юные боги играли в людей.
Вместе сражались камнями, железом ли,
Радость победы деля пополам,
После, друг другу почти бесполезные,
Гордо они разошлись по углам.
Время их лихо кружило столетьями,
Переменив навсегда игроков,
Умерли боги, состарились дети, и
Взрослые люди играют в богов.
Но все равно, приглядевшись внимательно,
Видно: могущество – самообман.
Люди – набор оловянных солдатиков,
Брошенный богом в забытый чулан.
Г. Санкт-Петербург
Страны росли, возрождались и рушились,
Но с упоеньем капризных детей,
Боги всегда увлекались игрушками –
Юные боги играли в людей.
Вместе сражались камнями, железом ли,
Радость победы деля пополам,
После, друг другу почти бесполезные,
Гордо они разошлись по углам.
Время их лихо кружило столетьями,
Переменив навсегда игроков,
Умерли боги, состарились дети, и
Взрослые люди играют в богов.
Но все равно, приглядевшись внимательно,
Видно: могущество – самообман.
Люди – набор оловянных солдатиков,
Брошенный богом в забытый чулан.