Ингурен



Граждане!
Всенепременно уважайте
Воображаемые границы друг друга
Не наступите на чужого внутреннего ребенка
Не оскорбите память невидимого друга
Не посягните всуе на чужой идеал
да не промажьте мимо — коли любви охота
И не дай вам боже
оказаться там,
где ваш собеседник и сам без кожи

Сколько же можно наивно ломать
нечаянной фразой хрупкие мостики
Здесь стоит шпионом и доктором психологии стать
иллюзионистом и маркетологом
сверхчувствительным к боли чужой
и равнодушным к своим удовольствиям

Чтоб в этом мире, где каждый ходит
в презервативе, одетом на душу,
скрывающем раны и боль и агонию смерти
хоть немного потешиться иллюзией не-одиночества — конечно, если вам от этого лучше

Поэтому, тренируйтесь усердно
по полчаса в день с самого раннего детства
как завещала Белая Королева:
верить в чепуху и невозможное
в сладкую ложь и явное несовпадение
и будьте готовы к распятию,
коль назовете ложное ложным.
Но! не принимайте чужой самообман
за злонамеренное очковтирательство
и не лишайте любви больного:
никто не выбирает несчастья и счастье сам;
любовь к когнитивному диссонансу — благоприобретенная,
за неимением опыта лучшего и другого

Заткнитесь и наблюдайте
как рождается иллюзия
в прекрасно-уродливом танце
Божественной Майи
Закройте глаза и слушайте
как искусно она поет

А напоследок, давайте подумаем
Глядя в зеркало, взглядом внутрь направленным
Ведь это не безликие Вани и Маши
Это и мы, сами, не краше:
На ногу наступят — смолчим
Нагло ограбят — притихнем
Убьют, изнасилуют — не закричим
В любви признаются — в прострации зависнем
А полюбив — лучше прочь убежим
Прочь, от своей уязвимости
Мы так напоказ равнодушны и терпимы
Порой до трупного окоченения — Пока не заступят за эту тайную,
невидимую
границу
наших мыслей и мнений

… А вы свои границы знаете?
Храните? Оберегаете?
И как, помогло?..

Не защищайте душу от ран
Не лечите душу от ран,
Они не лечатся
Душа и есть эти раны
Их бы принять с благоговением
Это дар божий
Другого не дано
Другого не надо
Ведь именно здесь, в пустоте, полнота
А в боли — услада

Феликс Комаров



Как отделить песчинку от песка,
Волну от моря, искру от огня
И как соединить их воедино?
Сшивая мир задумчивым стежком
Построить мост — Отца ведущий к Сыну?
Как разлучить влюбленные сердца
И радовать их встречей ненароком
И уходить, не разглядев лица,
Пока не встало солнце на востоке?
Как разделить на части зримый мир
И зеркала завешивая черным,
Тянуть, в тоске привычной, ноту ми,
И в горе быть, как на войне упорным?
Как отделить улыбку от лица,
А взгляд от глаза, слух от уха?
Не зная ни начала, ни конца,
Неразделимы отраженья духа.
Неразделимо зеркало ума
И свет неразделим с его основой…
Неразделимы сновиденья сна.
С Творцом неразделимо Слово.
Откуда же тогда приходит боль
И одиночества бессмысленность и жалость,
Стремление растаять словно соль,
Найти свое величие и малость?
Когда уже в едином все как есть.
И нет творца отдельно от творений…
В путь, без пути, ведет благая весть….
Без ликований и без сожалений.

Алеж Катои
Пенсильвания



посвящается Т.Д.Ч.

Знаешь, Малыш, эта странная жизнь — ерунда. Просто привычка.Обыденна и монотонна. Мечется память по призрачным городам и застывает картинками на мониторе… Нам ли, родная, пенять на дуру-судьбу? Ладно, забыли, стоит ли думать об этом? Скрылся в свинце дождя твой Санкт-Петербург, страшен чужой, оскалившийся, «мой» Манхеттен… Много нас, много… Армия, скорее, толпа… Мир восклицаний, скобок и многоточий… Держимся, милая… Знаешь: те, кто упал, Уже не поднимутся… Сами забьём, заплюём, затопчем!
Вроде бы братья и сестры… Но кто нам брат? Армия. Бред толпы… обниматься, Малыш, не с кем… Странная жизнь — синонимом к слову «брать»? Тусклая, злая, как серый фонарь на Невском.
Призрачный город… Тёплый. И твой. И мой. Жизнью разграбленный… Гунны, скифы, хазары, хетты… «Братья и сёстры»… С холерой, оспой, чумой — в твой Петербург, в оскалившийся «мой» Манхеттен…
Знаешь, Малыш, эта странная жизнь — беда! Вроде бы тайна, но смысл её неточен. Мечется память по призрачным городам… Скоро забьют, заплюют, затопчут…
Скоро… Заточат братья и сёстры свои ножи… Скоро закончится, наша с тобой сиеста… Знаешь, а ради неё всё-таки стоит жить — в странном и добром городе. Тёплом.
В котором есть ты…

1848 — Создание в России цензурного комитета. Собственно, до этого не особо чесались по простой причине — слабо верили, надо полагать, в силу печатного слова. Опять-таки, малограмотность населения. Однако в середине 19 века Европа начинает бурлить, всякая вредная мерзость начинает, перебравшись через границу, бередить умы неокрепшие. А в стране и без того неспокойно. И Николай I повелевает учредить Особый комитет. Поначалу им руководил князь Меньшиков, а с 14 апреля — граф Бутурлин. И он ужо оторвался по полной. Салтыкова-Щедрина загнали в Вятку, Тургенева — в Спасское-Лутовиново. Гнобили не только свеженапечатанное. но и то, что увидело свет до создания комитета. Обстоятельным мужиком был Бутурлин. Сумел даже в Евангелии изыскать мотивы смуты и демократии. Многим, в том числе «Литературной газете», пришлось закрыться. Так что традиции граф заложил основательно. Было потом на кого равняться

1929 — Первое Гран-При Монте-Карло. В том, чтобы гонки пришли в Монако, огромная заслуга президента Гран-при Антони Ноэса. Понятно, монарх местный, принц Луис II, весьма неравнодушный к спорту вообще и к автогонкам в частности, также приложился к событию. Формулы I тогда еще не было, этот Гран-при проводился как самостоятельное соревнование. Первым победителем среди шестнадцати принявших участие в заезде был Williаms на «Bugatti 35B». Представлял он команду «Molsheim». На сегодня в пределах городов осталось две «формулические» гонки — Сингапур и Монте-Карло. Трасса в княжестве — самая медленная (средняя скорость — 152 км/ч), самая узкая и опасная. И является хорошим тестом именно на мастерство пилота и умении сделать правильные настройки болида. Поскольку мощность двигателя здесь отходит на второй план.
Великий покойный Сенна любил эту трассу

1934 — Завершение эвакуации экспедиции Шмидта. Людей спасли, семерым летчикам, принявшим участие в спасении, в их числе будущему командиру отряда космонавтов Каманину, присвоено звание Героев Советского Союза — а за просто так простым летчикам, пусть и полярникам, звание не отмерили бы. Вопрос — а за каким макаром им понадобилось на льдину высаживаться, ведь и ледоколы у Союза к тому времени приличные были, и сухогруз «Челюскин» (а там, на минуточку, и детки, родившиеся на корабле были) они сопровождали.
Да как частенько и бывало — в жизни всегда есть место подвигу. Когда амбиции пузырями через нос лезут — да пофиг жизни человеческие.
Стране нужен был Север, Арктика, нужно было доказать всем, что СССР вполне способен справиться с освоением. За два года до этого Отто Шмидт сумел пройти по Северному Морскому пути — из Белого в Баренцево море — за одну навигацию. Там, правда, часть пути под парусом шли, потому как винт сорвало — все-таки не тропический каботаж. Условия недетские. Шмидта назначили начальником Главсевморпути.
И вот в августе 1933 года двинулись из Мурманска во Владик. Хотя капитан судна Воронин дрвльно скептически относился к техническим характеристикам свежепостроенного судна и указал в рапорте, что оно не пригодно к плаванию во льдах, ну да мелочи все это. Ко всему, «Челюскин» был сильно перегружен.
При первом же столкновении со льдами 15 августа судно получмло повреждения. Не беда — «Красин» протоптал дорожку. Узковатую, правда. Поскольку широк был «Челюскин» для прохода, расчищаемого «Красиным». Но кое-как протиснулись.
Однако, не взирая на вышеперечисленное, экспедиции все же удалось добраться к 4 ноября до Берингова пролива. До чистой воды — рукой подать. Находящийся рядом ледокол «Литке» предложил проложить дорожку. Шмидт отказался, решив, что сможет сделать это самостоятельно. Вечером того же дня сухогруз стало сносить в глубь ледовых полей. Казалось бы — ори SOS. Но Шидт ждет 10 дней. Чего? Амбиции…
Когда запрос был дан, между «Литке» и «Челюскиным» было поле многолетнего льда. Его ледокол пройти не мог.
Потом — зажало, придавило, трещина по борту 30 метров, высадка на льдину, комиссия по спасению. На льдину, правда, подготовившись заранее, перебрались оперативно. И превращение проваленной, по сути, экспедиции, в триумф — «смогли, одолели Арктику и бла-бла-бла».
А по-хорошему — да хотя бы уж перед проливом, маякни, дескать, проведите, ребята. И все. Да, о дитенке новорожденном — геодезист экспедиции Васильев ушел в плавание вместе с беременной женой. Тоже вопросик тот еще. По Арктике



Отто Шмидт

Миша Костров



Послевкусие этой ночи,

Разговоров о печалях и смыслах — Холодные, как снег, мысли,

Которые не скомкать, не бросить.

Нелепо как-то, надвое, пусто,

Не сказано, — промямлено спьяну.

Разрывы на вспотевших рубахах,

Не кровью письмена, а слюнями.

Серпом руки обняв твою шею,

Звенящий воздух вытолкнуть в север,

Там кувыркались сбитые птицы,

Там пули ошибаться не смели.

Мы всё находим путь, всё в чужое, — Куда не звали, прятали наспех.

Мы любим набирать полной грудью

И жить всю ночь на на выдохе, насмерть.

Патри



как стирают курсором буквы,

как уносят мотивом звуки,

точки к точкам прикосновения,

мы хватаемся за мгновения,

мы дерем свою глотку заживо,

отрабатывая маршей партии

музыкальные, театральные,

где-то пафосные, где-то ранние,

мы сидим по квартирам голые,

дверь захлопнута, шторы серые,

говорим о вреде бессонницы,

о потерянном поколении,

рассуждаем о тонких материях,

о бессмертии и о гениях,

выделяем порой фальшивое,

что-то радует, жаль что лживое,

смотрим искоса в себя-зеркало,

оправдание ищем сразу же,

осознание неизбежного

помогает, как чёрт за пазухой,

мы детьми остаёмся в старости

и седеем мечтами в юности

колокольчики-навигаторы, — мы отстукиваем дань «нужности».

Лия Алтухова



Однажды ты устанешь от любви…
Не ценят тех, кто за тебя горой.
И пусть сейчас оно еще болит,
Я знаю, мое сердце, как болид,
Все выдержит, и примет этот бой.

Однажды ты решишь, что я не друг,
Разрушишь мои планы и мечты…
И отстранишь меня от своих рук,
И обречешь на сотни тысяч мук,
Сожжешь за мной последние мосты…

Однажды ты решишь перечеркнуть
Все строки, посвященные одной,
Что плавилась в твоих руках, как ртуть,
Что не боялась свой продолжить путь,
Пусть осужденной, только бы с тобой.

Однажды ты поймешь, что все не то.
Что потерял последнюю мечту.
Что после было их, наверно, сто,
И каждая свой выдержала срок.
Но помнишь почему-то лишь одну.

amyking
г. Пермь



Я хотела бы жить в Сан-Франциско,
Но живу почему-то в Перми.
Боги что-то напутали в списках –
Тело выдав не то, чёрт возьми.

Мне бы кушать на завтрак папайю,
А не хлеб с кабачковой икрой.
Я ночами о Лео мечтаю,
Ну а в жизни Колян – мой герой.

Где мои золотистые косы?
Что за грязная пакля у лба?
У меня накопились вопросы,
Отвечай же, злодейка — судьба.

Эй, вы там, наверху, в поднебесье,
Отзовитесь! И слышу слова:
— Зря башкою об стену не бейся,
Просто карма твоя такова.

Вот облом! Значит, Лео не будет?
Ни омаров, ни даже биде?
Дорогие вершители судеб,
Хоть размер поменяйте на D!

Свет померк. На пустынной дороге
Наблюдала я, словно во сне,
Как выводят усталые боги
Звездной пылью в ночной вышине:

«Хоть спасибо дождёмся едва ли,
Всё же выслушай, глупая, нас:
Если б в строгости сУдьбы давали,
Ты была бы пацаком сейчас»

Ира Берсет
Украина



Он стоял у кухонного окна и разглядывал хмурое осеннее утро, будто своё отражение в зеркале. Не успевшее проснуться, но уже усталое, оно смотрело на него редкими бликами окон поникших многоэтажек. Туман, словно копна седых волос, нависал на лицах домов и, казалось, мешал им дышать полной грудью. Несмелые попытки ржавого солнца пробиться сквозь густую шевелюру тумана были столь же безнадёжны, как и Его взгляд. Последний луч надежды погас полгода назад, когда судьба в лице лечащего врача решила не церемониться: «Это навсегда». Странное слово – навсегда. Он его никогда не понимал. Некая вечность, которая почему-то предполагает конец и может прекратиться в любой момент: через год, месяц, неделю, минуту… Он открыл окно, впустив в дом пропитанный пылью воздух. Поёжился от его холодного прикосновения. Закурил. Порция дыма тут же повисла в пространстве маленьким белым облаком. Чайник на плите начал подавать признаки жизни… «Скоро закипит. Будет свистеть и плеваться. Но я подожду, пока ты глухо окликнешь меня из глубины комнаты. Для тебя это – участие в нашем оскудевшем быте, для меня – твоё присутствие … Заварю мятный чай и нарежу твой любимый сдобный хлеб. Масло, клубничное варенье, – всё, как ты любишь… Нужно купить новый поднос, этот какой-то маленький, неудобный: стеклянная вазочка всегда звонко стучит о дымящуюся чашку… Открою дверь, она неприятно скрипнет… Вспомню, что снова не смазал петли… Ты уже зажгла настольную лампу. Она освещает твоё печальное восковое лицо… В твоём мире витает запах остановившегося времени: микстур, спирта, ванили, угасающего тела и чего-то ещё… Кошка, как всегда, лежит у тебя в ногах. Она не покинет тебя до тех пор, пока я не появлюсь с завтраком. Увидев меня, Марта тихо мяукнет, потянется и лениво поплетётся на кухню. Ты улыбнёшься (улыбка твоя будет на миллиметр меньше, чем вчера) и спросишь, не забыл ли я положить сахар… Я приподниму тебя и подложу под спину подушку. Спрошу, как спалось. Ты не ответишь. Вернее, ответишь, но вопросом, какая сегодня погода… Я в подробностях, не упуская ни одной мелочи, возьмусь рассказывать о том, что ещё год назад не имело для нас никакого значения. Ты станешь запивать чаем кучу разных цветных таблеток и внимательно слушать. Я буду говорить долго и пространно, стараясь не смотреть в твои глаза, сделавшиеся вдруг влажными. Потом наступит звенящая неуютная пауза. Она всегда возникает после моего монолога, и как от неё избавиться, я не знаю… Я просто буду сидеть и ждать, когда твои мысли вернутся в реальность… Вдруг ты вздрогнешь и, соскользнув вниз, прикроешь веки. Под тонкой кожей на щеках вздуются скулы от внутреннего напряжения – пора выносить «утку». Ты так и не смогла смириться с обстоятельствами и преодолеть стеснение. Настоящая женщина остаётся ею даже в своей беспомощности. А ты именно такая. Самая настоящая. Самая. Принимаешь мою заботу как некий крест, наказание Господне… Ты всегда много читала, потому и мысли твои выше моих, вычурней. Для меня же всё просто: ты – моя… Назови крестом, судьбой, наказанием или подарком судьбы, не имеет значения… Главное, что ты здесь, рядом… Сказать тебе об этом? Нет, всё равно не поверишь. Потом я включу телевизор, твой любимый двадцать первый канал, и предупрежу, что иду в магазин. Хотя ты это и сама знаешь. На мой вопрос, купить ли что-нибудь особенное, улыбнёшься второй раз и отрицательно покачаешь головой… Я шагну за порог и окажусь в другом мире, где пахнет сыростью, выхлопными газами, консервацией и хлопотами. Проходя мимо лавочек, услышу, как за мной вслед тянется привычное «а ведь мужик ещё в силе, ему бы жить нормально…» До самого

магазина буду думать о жизни: той, на которую намекали у подъезда, и той, что случилась с нами. Мысленно выберу последнюю. Странно, что кто-то думает иначе… Молоко, хлеб, лук, болгарский перец… Ты любишь болгарский перец, особенно жёлтый. Что ещё? Масло и зелень. Потом куплю что-то особенное, чтобы заслужить третью улыбку. Ты сказала, что ничего не хочешь. Но я ведь знаю, что ждёшь… За год это стало нашей игрой, молчаливой договорённостью. Пока я ни разу не проиграл, мне удавалось угадывать… Халва, цветы, орешки, пахлава, книги, батончики, вишни, поделки из дерева… Как мне вообще приходит в голову подобная дребедень?.. Ещё год назад я бы долго смеялся… Теперь, правда, смешного мало… Потом буду готовить суп. Скорее всего, рисовый. Ты начнёшь читать, и уголки твоих губ станут подёргиваться в такт эмоциям. Ты будешь смотреть в книгу, а я – на твоё лицо, такое подвижное и живое…По-настоящему живое…Живее всех лиц других людей, кого я знаю… Ты уснёшь примерно через пятьдесят страниц. Я тихо заберу фолиант из расслабленной руки и на цыпочках выйду из комнаты… Во дворе за столиком, кое-как сколоченным из досок, Петрович, как обычно, будет попивать пиво и скучно зевать. Он уже отоспался после ночного дежурства на гаражах и готов схлестнуться в партии домино. Поддержу человека. Он расплывётся в щербатой улыбке и попросит «цигарку». Подойдут Степан Валерьянович и Андрюха из соседнего дома. Тоже с пивом. Предложат. Я откажусь, ссылаясь на здоровье. Совру, конечно, но получится очень убедительно. Правду всё равно не поняли бы: ты никогда не любила запаха пива … Через полтора часа я уже дома. Суп. Ты будешь кисло вылавливать в юшке картошку. Как обычно, нет аппетита. Я буду настаивать, кормить тебя из ложки, а ты – нервничать и отказываться. Через несколько минут ты начнёшь плакать, а я извиняться. Нет, сначала сердиться, но потом всё же извиняться. Потом я буду курить на балконе, чтобы тоже не расплакаться. В принципе, я и не умею плакать. А ты умеешь. Всегда умела. Ты всегда плакала очень красиво, как-то тихо, робко, как ребёнок, который заблудился и ему страшно… Я в который раз вспомню, как впервые увидел тебя плачущей. Ты стояла под деревом совсем промокшая, и от этого казалась ещё меньше. Собака, которую ты выгуливала, вырвалась и убежала. На расспросы случайного прохожего, то есть меня, ты отвечала сбивчиво и с придыханием. Я слушал и смотрел на покрасневший кончик носа, влажные припухшие губы, полные горя глаза и думал, что бесконечно благодарен этой прекрасной собаке. Она потом нашлась – прибежала к подъезду, правда, через два месяца и, как оказалось, с приплодом… Вздрогну – пепел снова обожжёт мне пальцы… Выругаюсь… Звонок в дверь резанёт по ушам. Ты тревожным голосом позовёшь, чтобы открыл. Сосед пришёл попросить десятку – нужно опохмелиться, с зарплаты отдаст. Дам, он пока не подводил с возвратами … Потом ты, пряча глаза, будешь сбивчиво шептать о том, что подумала – принесли пенсию, старательно пряча от меня глупые надежды увидеть детей и внуков. Тебе хочется, чтобы они приходили не только по субботам раз в месяц, но и просто так. Просто потому, что мы есть. Но ведь мы есть друг у друга, неужели тебе этого мало? Ты думаешь, я жестокий? Нет, родная, просто я до сих пор тебя ревную. Если бы сказал об этом, ты бы смеялась, а потом дулась, считая меня плохим отцом. Потому и не скажу. Буду молча делать вид, что не замечаю твоего материнского разочарования… Ты с каждым днём всё легче. Хрупкое, прозрачное тело с голубыми реками вен будет снова чуточку дрожать даже под тёплой водой. Я буду стараться очень бережно мыть тебя: мраморная кожа стала настолько тонкой, что боязно нечаянно повредить её. Ты безжизненно повиснешь на моих руках, как беспомощный ребёнок, и еле слышно станешь посапывать. Я услышу, как бьётся твоё сердце, и порадуюсь его голосу. Оно волнуется и борется. Оно

хочет жить… А ты?… Я вижу, как с каждым новым днём в твоих глазах становится всё больше страха и смятения… «Не бойся, всё будет хорошо», – скажу я тебе, и ты мне почти поверишь. Успокоишься под тёплым одеялом. Закроешь глаза, и через время твои ресницы начнут читать сны, еле заметно подёргиваясь…

Чайник неистово свистел. Он вздрогнул и недоуменно посмотрел по сторонам, на рассерженную утварь, на кошку… Марта сидела на подоконнике и, не отрываясь, смотрела в туманное пространство. «Марта! Почему ты здесь?» –сердце на несколько секунд больно сжалось, перекрыв дыхание. Пальцы рук с силой впились в подоконник, сделавшись белыми. В глазах защипало, запекло так невыносимо, что Он, запрокинув голову, глухо застонал. В этот же момент горячая вода прорвалась наружу и обожгла морщинистое лицо. Он плакал и впервые не останавливал себя – теперь было можно. Мысли путались, склеиваясь в ненужные, чуждые ему образы. Новая реальность, поглотив привычный день сурка, смотрела на Него в упор и отступать не собиралась. Чайник по-прежнему свистел, но из комнаты не позвали.

Всё…………………………………………………………………………………

«Навсегда кончилось сегодня», – безжалостно молчало «никогда» из глубины комнаты…