Анастасия Гиренкова



Вечеряли ми з Раїсою, солодка "Ізабелла" трохи заграла, і почала Раїса згадувать бувальщини.
— А я казала тобі, як мене кіт дещо відкусив?
— Нє,-кажу,-шо то було?
— Лишила мене мама маленьку (десь вісім місяців було) з братами. Одному три рочки, іншому сьомий йшов. Та й каже, як мокренька буде, то ви пелюшки витягніть, а сухеньки покладіть, тілько обережно! То й пішла до ферми. Вертається до дому, а малі по кутках забилися та плачуть: «Не лайся, мамо, то не ми, то кіт вкусив!» Шо сталося? Мама до комори, там кіт замкнений, з очима великими, переляканий, шкурнув так, тільки його й бачили! Мама до мене, я без пелюшок, ногами граюся, шось базікаю… — То шо таке сталося, чого ви плачете?,-питається мама в синів. А вони ще дужче просять: «Не бий нас, мамо, то не ми. Ми до Райки пелюшки міняти, а в неї нічого попід пелюшками немає… Ми не відривали, то кіт відкусив! То ми його вже лупцювали!»

Юлия Мироненко



Где-то в мире богов, в инстаграмах и на фейсбуках,
обитают люди, созданные для счастья — как для полета птицы
как для работы руки
как для горы Вашингтон ненастье.
А может, это им просто снится
но хочется верить благополучию
утеплённых и выкрашенных фасадов.
Туманным «всем» от этого, кажется, легче, лучше;
тебе — уже, кажется, большего и не надо.
Свернулась в уютный клубок причинности нить,
в молочной пене латте закипают страсти.
Ты не нуждаешься в счастье для того, чтобы быть,
да и, похоже, не создан для этого счастья:
ни для того, что декларируют напоказ
ни для того, что не требует особого места и времени.
Планета заполнила воздухом лёгкие до отказа
и готовится выдыхать осенними ветрами.
Ты знаешь: черное никогда не становится белым,
надо просто оставить мутную воду в покое.
Воздух, солнце и, конечно, любовь сделают свое дело — однажды вода станет ясной.
Но по силам и духу такое
лишь тем, кто знает — он не создан для счастья.

Юлия Мироненко



Василий Петрович знает, что он — «мамина радость»,
голый малыш с нелепо торчащим чубом
на фото в буковой рамке в гостиной,
«золотце» и «чудо-юдо»
бабушкам, дарящим плитки рот-фронтовского шоколада,
и, наконец, папе он, гордо, — «Сына».
А больше знать не к чему, всё было так,
пока в младшей группе детского сада
Наташка, конфетно-милая с первого взгляда,
ему не сказала хлёстко, что он дурак.
Размазав по ярким веснушкам слёзы и злость,
Василий Петрович вдруг понял, что он не знает на самом деле,
кто же живет в этом пухлом и пахнущем мёдом теле.
Вдруг, и правда дурак?
он начал об этом думать, и понеслось.
Об отражаемом зеркалом индивиде
невозможно что-либо сказать, не придумывая историй,
и вовсе неясно, является ли то, что ты видишь,
тем, на что так усиленно смотришь.
Жизнь говорила чужими устами,
одаряя его званиями и ярлыками,
образинами и образами,
скрепами, истинами, поводырями;
всем заправляли «другие» с невиданной ловкостью,
именно к ним приходилось бежать — прочь от собственной никаковости — лишь бы «себя» узнать.
«Ты нежный» — шептала в постели Аня
и шла заваривать крепкий чай.
А через месяц, сидя на том же диване,
Лариса горько всхлипывала «негодяй».
Он плакал, когда расставался с Осей,
умиравшей от чумки доброй, смешной собачкой.
Он неделю ликуя кутил на даче,
когда в первый раз развёлся.
Он собирал наблюдения словно шпион в разведке
пытаясь составить из мнений рабочую карту,
но кропотливо обдуманные путевые заметки
всегда относились к покинутому пространству.
Таинство процесса социализации
подобно фотографированию из космоса:
результат зависит от множества обстоятельств,
времени, места, матрицы, объектива, фокуса — и ничем, кроме видимости, не является.
Наверное, кто-то дал на небе отмашку,
и к осени жизни его пришел долгожданный покой.
Он спит; ему вперемешку снятся косички Наташки,
заводные мяукающие коты и муравьи лунные.
Василий Петрович так и не знает, кто он такой,
и больше об этом не думает

Александр Олешко

Александр Олешко

Миша Костров



Тебя снова тянет курить, говорить не про то.
У твоих ног валяется на полу пальто.
Ты переступаешь через него небрежно,
Нежно на вкус пробуя квартиры цирк-шапито.

У портвейна помады вкус, обжигает уксусом
Сладкий запах чая и резкий — мускуса,
Запах зимы, пота и дряблых мускулов.
Ты прощаешь бардак авансом, словно святой гомункулус.

Я щекой выпадаю в окно, в ночь улицы,
За меня в этом мире никто уже не волнуется.
Ты за мной, отражением, смешана с тесной комнатой, — С воздухом, светом, с криком, от которого сосед беснуется.

Надежда Патрелюк



пороги, склоны, переходят в века,
а я слишком вечен для простого «пока».
мой гроб не сколочен, мои ветви висят
над дикой пшеницей, построенной в ряд.
пока ряд построен, я буду дышать.
я буду дышать и я буду мешать —
мешать пьяным туркам, мешать торгашам,
мешать вплоть ни в чем не повинным мышам.
мы празднуем волю, сковав себе кровь.
хотим мы свободы взамен на любовь.
я буду играться до боли в зубах.
о боли в руках и до боли в ушах.

Надежда Патрелюк

Надежда Патрелюк