Memento quis sis

Юлия Мироненко



Василий Петрович знает, что он — «мамина радость»,
голый малыш с нелепо торчащим чубом
на фото в буковой рамке в гостиной,
«золотце» и «чудо-юдо»
бабушкам, дарящим плитки рот-фронтовского шоколада,
и, наконец, папе он, гордо, — «Сына».
А больше знать не к чему, всё было так,
пока в младшей группе детского сада
Наташка, конфетно-милая с первого взгляда,
ему не сказала хлёстко, что он дурак.
Размазав по ярким веснушкам слёзы и злость,
Василий Петрович вдруг понял, что он не знает на самом деле,
кто же живет в этом пухлом и пахнущем мёдом теле.
Вдруг, и правда дурак?
он начал об этом думать, и понеслось.
Об отражаемом зеркалом индивиде
невозможно что-либо сказать, не придумывая историй,
и вовсе неясно, является ли то, что ты видишь,
тем, на что так усиленно смотришь.
Жизнь говорила чужими устами,
одаряя его званиями и ярлыками,
образинами и образами,
скрепами, истинами, поводырями;
всем заправляли «другие» с невиданной ловкостью,
именно к ним приходилось бежать — прочь от собственной никаковости — лишь бы «себя» узнать.
«Ты нежный» — шептала в постели Аня
и шла заваривать крепкий чай.
А через месяц, сидя на том же диване,
Лариса горько всхлипывала «негодяй».
Он плакал, когда расставался с Осей,
умиравшей от чумки доброй, смешной собачкой.
Он неделю ликуя кутил на даче,
когда в первый раз развёлся.
Он собирал наблюдения словно шпион в разведке
пытаясь составить из мнений рабочую карту,
но кропотливо обдуманные путевые заметки
всегда относились к покинутому пространству.
Таинство процесса социализации
подобно фотографированию из космоса:
результат зависит от множества обстоятельств,
времени, места, матрицы, объектива, фокуса — и ничем, кроме видимости, не является.
Наверное, кто-то дал на небе отмашку,
и к осени жизни его пришел долгожданный покой.
Он спит; ему вперемешку снятся косички Наташки,
заводные мяукающие коты и муравьи лунные.
Василий Петрович так и не знает, кто он такой,
и больше об этом не думает