Лейтенант Шмидт и его сын

Подлинную историю сына лейтенанта от советских людей тщательно скрывали, и это давало козырь аферистам. Революционный миф о лейтенанте и смутная память о том, что у него был то ли сын, то ли сыновья, вполне могли прокормить не один десяток жуликов, гастролирующих по Стране Советов с былинными рассказами о героическом папаше. «Поди ему не дай, что просит, а он накатает жалобу в партийную инстанцию, и потом пришьют политическую близорукость», – примерно так рассуждали бюрократы на местах, снабжая «сыновей» всем необходимым. Отдавали бюрократы не свое, а казенное. И вдобавок себя не забывали, списав на подачку «чаду» очаковского героя много больше, чем на самом деле перепадало Шуре Балаганову или Михаилу Самуэлевичу Паниковскому…






Имя лейтенанта Петра Петровича Шмидта было известно всей России.Недаром в мае 1917 года его останки торжественно перезахоронили в Севастополе.
Александр Керенский, который тогда занимал должность военного и морского министра, даже возложил на его могилу Георгиевский крест.
На могилу человека, не участвовавшего ни в одном сражении…



Удивительно, но советская власть, превозносившая Шмидта как героя, одновременно не запрещала над ним подсмеиваться, как это делали Ильф и Петров в «Золотом теленке». «Великая» и «бескровная» Февральская революция ознаменовалась массовым убийством офицеров, в том числе — морских. Озверевшие матросы убили 120 адмиралов и офицеров. Требовалось доказать матросам, что не все морские офицеры — крепостники и реакционеры, были среди них и «положительные». И на эту роль был «назначен» Шмидт.

Он родился в 1867 году в семье потомственных моряков. Его отец — герой обороны Севастополя в Крымскую войну, дослужившийся до контрадмирала. Будущий революционер рано потерял мать, а мачеху ненавидел. Что, разумеется, сказалось на психике. Естественно, Петр Шмидт пошел по стопам предков. Стал морским офицером.

Молодой человек отличался большими способностями в учебе, отлично пел, музицировал и рисовал. Но наряду с этими прекрасными качествами все отмечали его повышенную нервозность и возбудимость. Корпусное и училищное начальство на странности кадета, а потом гардемарина Шмидта закрывало глаза, полагая, что со временем все образуется само собой: суровая практика корабельной службы вытравливала из флотских «фендриков» и более опасные наклонности.



Отношения с товарищами не заладились еще во время учебы. Периоды эйфории сменялись у него глубочайшими депрессиями.
Он совершенно не мог адекватно оценивать действительность. Эта особенность сохранится у него
на всю жизнь. Иногда он мнил себя самым ценным офицером флота, затем называл гражданской женой женщину, с которой лишь переписывался. Закончилось все это печально — лейтенант Шмидт назначил себя командующим Черноморским флотом.



Пожалуй, самый героический момент в биографии Шмидта — это женитьба. Он женится на уличной
проститутке Доминике Павловой с целью ее духовного перевоспитания. Петр был начитанным юношей, так что в этом нет ничего удивительного. В русской литературе проститутка — это всегда страдательный, положительный и даже романтический образ. Однако в офицерской среде этих взглядов не разделяли. От греха подальше Шмидт подает в отставку и… попадает в лечебницу доктора Савей-Могилевича для нервных и душевнобольных.Известие о женитьбе сына на проститутке свело отца в могилу.



Но у него остался дядя — полный адмирал и член Адмиралтейств-совета. Дядя становится покровителем своего непутевого племянника.
Безденежье заставляет Петра Шмидта вновь проситься во флот. Дядя подсуетился, и племянника взяли. Отправили его на канонерскую лодку «Бобр», входившую в состав Сибирской флотилии на Дальнем Востоке. Семья поехала за ним, но Петру Петровичу от этого было только хуже. Жена же все его рассуждения и поучения считала придурью, в грош его не ставила и открыто ему изменяла. И снова — лечебница для нервнобольных. На этот раз в Нагасаки, где Шмидт устроил такой скандал с японцем — хозяином гостиницы, что пришлось вмешиваться русскому консулу. И опять на помощь приходит дядя. Он добивается для Петра Шмидта отставки, но с правом служить в коммерческом флоте.

Петр Петрович устроился в «Добровольческий флот», а оттуда ушел в «Общество пароходства и торговли», став капитаном парохода «Диана», который занимался перевозкой грузов по Черному морю. Жена оставалась с ним, но семья фактически развалилась: за Домникией волочился шлейф скандальных слухов, а Петр Петрович, спасаясь от них, дома почти не бывал, большую часть года проводя в плаваниях и безвылазно живя в капитанской каюте на «Диане». Шмидт служит. Неплохо себя чувствует. Но начинается Русско-японская война.



Вернувшегося на флот Шмидта, которому тогда было уже под сорок лет, произвели в чин лейтенанта и отправили на Балтику. Его назначили старшим офицером угольного транспорта «Иртыш», готовившегося к переходу на Тихоокеанский театр военных действий в составе эскадры Рожественского. Это очень тяжело: побывав капитаном, полновластным хозяином корабля и экипажа, снова перейти в чье-то подчинение. Да и должность «судового дракона» была совсем не для Петра Петровича. В обязанности старшего офицера военного корабля входит поддержание строгой дисциплины, а лейтенант не желал «подтягивать гайки»: у себя на «Диане» он запросто покуривал с матросами, читал им книжки, а они его звали «Петро».

Капитан «Иртыша» считал, что старший офицер-либерал разлагает дисциплину на судне, и мечтал избавиться от этого чудака, свалившегося ему на голову перед дальним океанским походом. Масла в огонь подлила авария во время выхода «Иртыша» в море: случилась она во время вахты Шмидта, и хотя его действия в легкой обстановке фактически спасли корабль, согласно старинной флотской традиции, «крайним» сделали вахтенного офицера, и по рапорту капитана командующий эскадрой посадил лейтенанта под арест.
Причин для наказания старшего офицера можно отыскать сколько угодно, ибо он отвечает на судне за все сразу, а потому взыскания сыпались на голову несчастного Петра Петровича, как из кошмарного рога изобилия. Кончилось дело тем, что на стоянке в Порт-Саиде, у входа в Суэцкий канал, лейтенанта Шмидта «по болезни» списали с «Иртыша» и отправили в Россию. Так он волей судьбы избежал гибели в Цусимском сражении

Болезнь была явно несерьезная, иначе Шмидта списали бы на берег, а не отправили командовать миноносцем на Черное море, где никаких военных действий не велось. Зато вовсю шло революционное брожение. Лейтенант Шмидт сочувствует революции.
Но сочувствие выражается как-то странно. Он похищает казенные деньги, предназначенные для тех самых бесправных матросов, которых революционеры вроде бы должны защищать. Позже Шмидт оправдывается, что деньги, мол, потерял.
И снова появляется вездесущий ангел-хранитель — дядя, который покрывает растрату.



В октябре 1905 года толпа народа, возбужденная царским Манифестом о свободах, пытается освободить из тюрьмы заключенных. В толпу стреляют. Есть жертвы. На похоронах погибших демонстрантов лейтенант Шмидт произносит речь, полную революционной романтики. Его арестовывают, однако вскоре отпускают. Время смутное, власти не могут разобраться, как себя вести в связи с Манифестом.
Лейтенант Шмидт превращается в известного революционера. А тут как раз взбунтовались и прогнали офицеров матросы с крейсера «Очаков». Они обращаются к нему за советом, что делать дальше.



Крейсер «Очаков».

А дальше Шмидт отправляется на «Очаков» и провозглашает себя командующим Черноморским флотом.
Берет в заложники офицеров с нескольких кораблей и грозится их расстрелять, если по крейсеру будет совершен хоть один выстрел.



Одновременно он произносит бессвязную речь, что за ним стоит весь русский народ, что он требует от царя созыва Учредительного собрания, а в случае отказа отделит Крым от России и будет там президентствовать.



Кроме речей, Шмидт предпринимает и кое-какие действия. К восставшему «Очакову» присоединился миноносец «Свирепый». По приказу самопровозглашенного командующего флотом миноносец попытался захватить и подвести к борту «Очакова» минный транспорт «Буг», на котором находилось 300 мин.



Своеобразный шантаж. Если начнете стрелять по «Очакову», то последует такой взрыв, что пол-Севастополя разнесет.
Однако черноморская эскадра не пошла за бравым лейтенантом. Миноносец «Свирепый» был обстрелян, и захват «Буга» не удался. На следующий день эскадра открыла огонь по «Очакову». Мятеж был подавлен.



Шмидт утверждал, что по крейсеру велся огонь, какого еще не знала мировая история. Правда, крейсер почему-то не только не потонул, но и не получил сколько-нибудь серьезных повреждений. Впрочем, откуда было знать лейтенанту Шмидту, благополучно избежавшему Цусимского сражения, какой бывает огонь в морских битвах?



Раньше историки уверяли, что Шмидт последним покинул капитанский мостик. Теперь доказывают, что первым. Так или иначе, он был захвачен, осужден и расстрелян.
Жена и сестра пыталаись спасти его, убеждая судей в его невменяемости. Однако сам лейтенант упорно отрицал душевную болезнь и уверял, что абсолютно здоров. Жизнь Петра Шмидта закончилась, началась легенда.

На «Очакове» вместе с лейтенантом находился его сын. Самый настоящий сын лейтенанта Шмидта — Евгений Петрович. Ему в то время было 16 лет, он учился в реальном училище. Его судьба, пожалуй, более поучительна, чем судьба отца.

В 1905 году Евгений Шмидт всецело захвачен революционными идеями. Он сам добрался до «Очакова», как только узнал о начавшемся восстании. 40 дней юноша находился под арестом, но суда избежал. Как сообщают источники, его «вызволили родственники». Не иначе как вездесущий дядя лейтенанта, которому Евгений приходился внучатым племянником.



Петр Шмидт был хорошим отцом, несмотря на то что иногда закатывал сыну истерики.

Между тем революционные события в стране продолжали кипеть, и очень скоро после казни лейтенанта на митингах различных партий стали появляться молодые люди, которые, назвавшись «сыном лейтенанта Шмидта», от имени погибшего за свободу отца призывали мстить, бороться с царским режимом или оказывать посильную помощь революционерам, жертвуя устроителям митинга кто сколько может. Под «сына лейтенанта» революционеры делали хорошие сборы, но так как партий было много и каждый хотел «воспользоваться случаем», то «сыновей» развелось совершенно неприличное количество. Мало того: откуда-то возникли даже «дочери Шмидта»!



Дальше – больше: появились «сыновья», не имевшие к партиям никакого отношения, а работающие «на себя». Газеты, что ни день, писали о поимке очередного «молодого человека, называвшего себя сыном лейтенанта Шмидта», и эта газетная формула буквально навязла в зубах у обывателя. Около года «дети лейтенанта» вполне процветали, а потом, когда со спадом революционных настроений кончились митинги и сходки, на которых можно было обходить с шапкой публику, распаленную до безумия речами ораторов, они куда-то исчезли, сменив, видимо, репертуар.



Крейсер «Очаков» после мятежа прослужил еще двадцать семь лет.
В ноябре 1920-го он ушел с эмигрантами на борту в Турцию, где был интернирован.
В 1933-м его разобрали на металл
Февральскую революцию юнкер Петроградской школы подготовки прапорщиков инженерных войск Евгений Шмидт также принял с воодушевлением. Он просит у Временного правительства разрешения именоваться не просто Шмидтом, а Шмидтом-Очаковским. Временное правительство разрешает. Это было в мае. А уже в ноябре 1917 года, после октябрьского переворота, Шмидт-Очаковский вопрошает в бессильной ярости: «За что ты погиб, отец!
Ужели для того, чтобы сын твой увидел, как рушатся устои тысячелетнего государства, как великая нация сходит с ума, как с каждым днем, как с каждой минутой все более втаптываются в грязь те идеи, ради которых ты пошел на Голгофу?»



Евгений Шмидт служил в белой армии, покинул Крым вместе с последними частями врангелевской армии. В 1921 году, после эвакуации в Галлиполи, в составе первой сотни галлиполийцев отправился для завершения высшего образования в Прагу, где окончил Высшую техническую школу. Состоял в Общества галлиполийцев в Праге, в Обществе русских, окончивших вузы в Чехословакии.

Советское правительство не раз предлагало сыну прославленного революционера вернуться, но он неизменно отвечал отказом.
Евгений Шмидт умер в 1951 году в Париже в бедности. В эмиграции он написал воспоминания об отце, в которых признал, что «совершилась полная переоценка ценностей». Увы, слишком поздно.