412
0,1
2016-02-22
Свидание
Ингурен
«И никакая я не принцесса, — говорила она, превращая салфетку в хлам, — мужчин было тридцать, а может, сорок,
измены, ложь, ссоры — прошлась по грехам.
И забыть бы хотелось, как в детстве, — спрятавшись под столом от правды,
неприглядной, о себе, гадкой.
Но поздно себе врать — возраст,
жизнь хрустнула пополам,
голливудские страсти
и сказки сладкие
не приносят больше иллюзии счастья»
Здесь бы ей отвернуться тактично,
не смотреть, чтобы он незаметно встал и ушел;
уткнуться глазами в стол,
утюжа полосы на скатерти взглядом.
Или ждать его приличное
«Что ж вы так о себе, не надо,
все мы, милочка, грешные»… — Да, конечно же.
«Приятие» — модный кирпичик
современных фасадов мнимой успешности,
одухотворенно-практичный.
Ему сорок два,
и он всегда улыбается.
Дважды холост, бездетен,
не пьёт, привлекателен, обеспечен…
Такие, кажется, жизнью вовсю наслаждаются:
натуральный принц на белом коне
в ореоле незримого обаяния,
но при этом реальный вполне.
Едва ли ему б пригодились
кнут общественного самопорицания
и пряник мечты о вечной любви без усилий.
Угораздило же перед таким напиться и вывалить душу — но тянуло, бесила эта его чистота,
стучало в висках — «Что он делает здесь,
он меня ведь настолько лучше?"
Воплощённая вроде мечта,
но и тут — «всё не так».
«Я себе не нравлюсь» — прозвучало, как эхо собственных мыслей в ее ушах.
Голос его был хрип и подавлен.
«Простите, столько правды в этих ваших словах.
Мы так хотим верить в видимость,
лишь бы не быть обыкновенными."
Она встрепенулась, замерла начеку.
Крылья носа дрогнули, как у хищника,
что жертву в чаще лесов завидел.
Искренность и человечность враз смело натиском генов.
Шерсть вздыбилась, приготовилась к броску — и впилась в него когтями своей вампирической жалости,
мимикрируемой состраданием.
Слабость, чужая слабость — вот единственное себе самому оправдание.
Через час она ехала домой в такси,
сытая и удовлетворенная,
взгляд опять заволокло туманом — неважно на год или день — дух голодный не знает гнета последствий.
А он лежал на полу ресторана
больной, обескровленный,
бесплотнее, чем первая, возникающая на рассвете
от брызгов не взошедшего солнца тень.
«И никакая я не принцесса, — говорила она, превращая салфетку в хлам, — мужчин было тридцать, а может, сорок,
измены, ложь, ссоры — прошлась по грехам.
И забыть бы хотелось, как в детстве, — спрятавшись под столом от правды,
неприглядной, о себе, гадкой.
Но поздно себе врать — возраст,
жизнь хрустнула пополам,
голливудские страсти
и сказки сладкие
не приносят больше иллюзии счастья»
Здесь бы ей отвернуться тактично,
не смотреть, чтобы он незаметно встал и ушел;
уткнуться глазами в стол,
утюжа полосы на скатерти взглядом.
Или ждать его приличное
«Что ж вы так о себе, не надо,
все мы, милочка, грешные»… — Да, конечно же.
«Приятие» — модный кирпичик
современных фасадов мнимой успешности,
одухотворенно-практичный.
Ему сорок два,
и он всегда улыбается.
Дважды холост, бездетен,
не пьёт, привлекателен, обеспечен…
Такие, кажется, жизнью вовсю наслаждаются:
натуральный принц на белом коне
в ореоле незримого обаяния,
но при этом реальный вполне.
Едва ли ему б пригодились
кнут общественного самопорицания
и пряник мечты о вечной любви без усилий.
Угораздило же перед таким напиться и вывалить душу — но тянуло, бесила эта его чистота,
стучало в висках — «Что он делает здесь,
он меня ведь настолько лучше?"
Воплощённая вроде мечта,
но и тут — «всё не так».
«Я себе не нравлюсь» — прозвучало, как эхо собственных мыслей в ее ушах.
Голос его был хрип и подавлен.
«Простите, столько правды в этих ваших словах.
Мы так хотим верить в видимость,
лишь бы не быть обыкновенными."
Она встрепенулась, замерла начеку.
Крылья носа дрогнули, как у хищника,
что жертву в чаще лесов завидел.
Искренность и человечность враз смело натиском генов.
Шерсть вздыбилась, приготовилась к броску — и впилась в него когтями своей вампирической жалости,
мимикрируемой состраданием.
Слабость, чужая слабость — вот единственное себе самому оправдание.
Через час она ехала домой в такси,
сытая и удовлетворенная,
взгляд опять заволокло туманом — неважно на год или день — дух голодный не знает гнета последствий.
А он лежал на полу ресторана
больной, обескровленный,
бесплотнее, чем первая, возникающая на рассвете
от брызгов не взошедшего солнца тень.
