483
0,2
2016-04-08
О ВОЗРАСТЕ: Тем, кто уже едет с ярмарки...
К самым важным в жизни вещам никто тебя не готовит.
В СССР гигантская журнально-книжная индустрия готовила к первой любви, но она все равно случалась не с тем, не тогда и не там, — а вот уже к сексу не готовил никто. Это потом мы понимающе хмыкнем над Мариной Абрамович, в 65 лет на: «Как дела?» — ответившую: «Да какие в нашем возрасте дела? Работа-секс, секс-работа…»
Никто не готовил и не готовит к первому вышвыриванию с работы в никуда, к ледяному ветру свободы (когда ты ничей, ни в чём, нигде, ни зачем, никуда, ни во что, никогда). К первому визиту к пожизненному врачу. К возрасту вообще. К тому, что за возрастом.
Формальную отметку в 40 лет я перелетел, не заметив – старость придумали трусы! – с отметкой 50 было не так просто. Я помнил растерянных Диму Диброва и Диму Харатьяна, когда их спрашивали-типа-ну-как-тебе-ехать-с-ярмарки, и никак не мог выкинуть из головы выражение их лиц.
Мне никто никогда нигде не говорил о том, что меняет в тебе биологический возраст.
Перевал за 50 представлялся всегда временем дряхлости, куда более молодые родители моих одноклассников были уже безнадежными тетками и дядьками, и помню, как я застыл, когда пришел в гости к ровеснику, а дверь открыл гривастый подтянутый мужчина с повадками молодого льва: я решил, что ошибся, такими отцы одноклассников не бывают, им надлежит носить треники с пузырями на коленях и майку-алкоголичку (и позже Ксения Собчак дико злилась на меня, не веря, что ее отец давал мне интервью на кухне в панельной «трешке» поутру после выборов в Ленсовет, одетый именно в «алкоголичку» и треники – шел 1990-й).
Оказалось, что за перевалом нет дряхлости.
Я болею куда меньше, чем студентом и школьником, проплываю в бассейне и пробегаю по утрам куда больше, и разве что накидываю на гриф штанги не 40 кг, как раньше, а 30 кг блинов, но это потому, что мне важно подтянутое тело, а не рекорд, — и понимаю, почему 50-летние заказывают у модного фотографа М. фотосессии голыми (флэш-карта у М. изымается заказчиком) или почему 80-летний Пикассо выбегал поутру к ждущим аудиенции с криком: «Стоит!» — и демонстрацией торчащего колом члена. Графики, керамики и прочей херни он клепал выше крыши, что не этим же было гордиться.
Это не было стариковской похотью, как мне когда-то казалось, — это было радостным удивлением, что представления о старости как о физиологической немощи оказались посрамлены. Как сказал в каком-то интервью 97-летний Соколов из Кукрынисов, «самое неожиданное в возрасте то, что с каждым днем я чувствую себя лучше и лучше», — и умер вскоре.
Возрастной перевал наносит удар с другой стороны, — и вот к этому ты совершенно не готов.
Убыстряется время. Вот что было для меня неожиданностью.
Старик Л. (господи, да какой он был старик? Он был в моем сегодняшнем возрасте, но был уже по-стариковски неопрятен, поэтому я так его и воспринимал), благоволивший ко мне в студентах, любил цитировать Бродского: «За рубашкой полезешь в комод – и день потерян», — но я совершенно не понимал ни Б., ни Л.
Теперь понимаю.
Вот о чем мне никто даже не шепнул: время будет с каждым годом идти все быстрее, четверть часа начнут казаться прежней минутой, и минут в твоей жизни будет не меньше, но скорость их возрастет, ты не сможешь их ловить с прежней ловкостью. За рубашкой полезешь в комод…
Что дальше, а?
Что еще ты должен будешь почувствовать, когда тебе сообщат о неоперабельном раке, о первой стадии Альцгеймера, о чем-то еще, когда тиканье часов сольется в звон последнего комара?
В дивной книги Криса Хэдфилда «Пособие астронавта по жизни на Земле» есть крайне оптимистический эпизод, когда астронавты перед полетом проигрывают все сценарии, включая собственную смерть на орбите (Что делать с телом? Запереть в скафандре в шкафу или дать сгореть с мусором в отстыкованном транспортном корабле? Кто сообщит о смерти родным? Где проводить и кто оплатит похороны?)
Я не иронизирую по поводу оптимизма: у меня действительно отлегло, когда вслед за тем я стал прокручивать сценарий собственного посмертного существования. Стало ясно, что нужно сделать непременно, а что не стоит хлопот.
Но Хэдфилд, в 52 года проведший полгода на орбите, вернувшийся оттуда такой же развалиной, как и все, кто проводил в космосе месяцы (1 день в космосе требует затем 1 день восстановления на Земле, пишет Хэдфилд), — ничего не пишет о приятно и неприятно обманутых ожиданиях возраста.
И вот это пугает больше, чем немощь, которая, конечно, однажды будет такой, что небытие станет желанно.
Я не ожидал, например, что буду уставать не от отказов тела (которые на удивление случаются реже, чем в юности), а от количества жизней, который прожили разные люди, называющиеся моим именем, память о которых еще держится в моем мозгу, но которые не имеют отношения ко мне сегодняшнему. Я устал от запоминания стран, городов, людей, страданий, очарований, которые случились с теми, кто передавал мое тело по наследству друг другу: в моей телефонной книжке почти 6000 контактов, но сегодняшнее «я» не может их вместить.
Так что прав, возможно, мой нежно любимый Быков, пиша, что смерть не конец всему, а дембель.
И добавляя на перевале собственного 50-летия: «Мы начинаем, когда закончилось все самое лучшее, и нам предстоит все самое интересное: старость, смерть, бессмертие».
Автор: Дмитрий Губин
В СССР гигантская журнально-книжная индустрия готовила к первой любви, но она все равно случалась не с тем, не тогда и не там, — а вот уже к сексу не готовил никто. Это потом мы понимающе хмыкнем над Мариной Абрамович, в 65 лет на: «Как дела?» — ответившую: «Да какие в нашем возрасте дела? Работа-секс, секс-работа…»
Никто не готовил и не готовит к первому вышвыриванию с работы в никуда, к ледяному ветру свободы (когда ты ничей, ни в чём, нигде, ни зачем, никуда, ни во что, никогда). К первому визиту к пожизненному врачу. К возрасту вообще. К тому, что за возрастом.
Формальную отметку в 40 лет я перелетел, не заметив – старость придумали трусы! – с отметкой 50 было не так просто. Я помнил растерянных Диму Диброва и Диму Харатьяна, когда их спрашивали-типа-ну-как-тебе-ехать-с-ярмарки, и никак не мог выкинуть из головы выражение их лиц.
Мне никто никогда нигде не говорил о том, что меняет в тебе биологический возраст.
Перевал за 50 представлялся всегда временем дряхлости, куда более молодые родители моих одноклассников были уже безнадежными тетками и дядьками, и помню, как я застыл, когда пришел в гости к ровеснику, а дверь открыл гривастый подтянутый мужчина с повадками молодого льва: я решил, что ошибся, такими отцы одноклассников не бывают, им надлежит носить треники с пузырями на коленях и майку-алкоголичку (и позже Ксения Собчак дико злилась на меня, не веря, что ее отец давал мне интервью на кухне в панельной «трешке» поутру после выборов в Ленсовет, одетый именно в «алкоголичку» и треники – шел 1990-й).
Оказалось, что за перевалом нет дряхлости.
Я болею куда меньше, чем студентом и школьником, проплываю в бассейне и пробегаю по утрам куда больше, и разве что накидываю на гриф штанги не 40 кг, как раньше, а 30 кг блинов, но это потому, что мне важно подтянутое тело, а не рекорд, — и понимаю, почему 50-летние заказывают у модного фотографа М. фотосессии голыми (флэш-карта у М. изымается заказчиком) или почему 80-летний Пикассо выбегал поутру к ждущим аудиенции с криком: «Стоит!» — и демонстрацией торчащего колом члена. Графики, керамики и прочей херни он клепал выше крыши, что не этим же было гордиться.
Это не было стариковской похотью, как мне когда-то казалось, — это было радостным удивлением, что представления о старости как о физиологической немощи оказались посрамлены. Как сказал в каком-то интервью 97-летний Соколов из Кукрынисов, «самое неожиданное в возрасте то, что с каждым днем я чувствую себя лучше и лучше», — и умер вскоре.
Возрастной перевал наносит удар с другой стороны, — и вот к этому ты совершенно не готов.
Убыстряется время. Вот что было для меня неожиданностью.
Старик Л. (господи, да какой он был старик? Он был в моем сегодняшнем возрасте, но был уже по-стариковски неопрятен, поэтому я так его и воспринимал), благоволивший ко мне в студентах, любил цитировать Бродского: «За рубашкой полезешь в комод – и день потерян», — но я совершенно не понимал ни Б., ни Л.
Теперь понимаю.
Вот о чем мне никто даже не шепнул: время будет с каждым годом идти все быстрее, четверть часа начнут казаться прежней минутой, и минут в твоей жизни будет не меньше, но скорость их возрастет, ты не сможешь их ловить с прежней ловкостью. За рубашкой полезешь в комод…
Что дальше, а?
Что еще ты должен будешь почувствовать, когда тебе сообщат о неоперабельном раке, о первой стадии Альцгеймера, о чем-то еще, когда тиканье часов сольется в звон последнего комара?
В дивной книги Криса Хэдфилда «Пособие астронавта по жизни на Земле» есть крайне оптимистический эпизод, когда астронавты перед полетом проигрывают все сценарии, включая собственную смерть на орбите (Что делать с телом? Запереть в скафандре в шкафу или дать сгореть с мусором в отстыкованном транспортном корабле? Кто сообщит о смерти родным? Где проводить и кто оплатит похороны?)
Я не иронизирую по поводу оптимизма: у меня действительно отлегло, когда вслед за тем я стал прокручивать сценарий собственного посмертного существования. Стало ясно, что нужно сделать непременно, а что не стоит хлопот.
Но Хэдфилд, в 52 года проведший полгода на орбите, вернувшийся оттуда такой же развалиной, как и все, кто проводил в космосе месяцы (1 день в космосе требует затем 1 день восстановления на Земле, пишет Хэдфилд), — ничего не пишет о приятно и неприятно обманутых ожиданиях возраста.
И вот это пугает больше, чем немощь, которая, конечно, однажды будет такой, что небытие станет желанно.
Я не ожидал, например, что буду уставать не от отказов тела (которые на удивление случаются реже, чем в юности), а от количества жизней, который прожили разные люди, называющиеся моим именем, память о которых еще держится в моем мозгу, но которые не имеют отношения ко мне сегодняшнему. Я устал от запоминания стран, городов, людей, страданий, очарований, которые случились с теми, кто передавал мое тело по наследству друг другу: в моей телефонной книжке почти 6000 контактов, но сегодняшнее «я» не может их вместить.
Так что прав, возможно, мой нежно любимый Быков, пиша, что смерть не конец всему, а дембель.
И добавляя на перевале собственного 50-летия: «Мы начинаем, когда закончилось все самое лучшее, и нам предстоит все самое интересное: старость, смерть, бессмертие».
Автор: Дмитрий Губин
